«Никогда не торопитесь с выводами,— поучал Брадлей Садаклия.— Ну, а если и надо будет торопиться, то торопитесь грамотно. Доверяя людям, проверяйте их и помните, что хороших людей значительно больше, чем мерзавцев. К Советской власти тянутся миллионы честных людей всего мира, и никаким другим учениям, ни церкви тем более с ее приторным, лживым благочестием, не остановить этот неизбежный процесс».
На всю жизнь запомнил Садаклий слова Брадлея:
«Мы придем к вам на помощь, Садаклий, к галичанам и волынякам. Придем, когда немного окрепнем и когда вам будет особенно трудно».
Брадлей говорил с той же взволнованностью, с какой теперь защищал судьбу посторонней, по существу, для него девушки Иванны капитан Журженко.
Как нелепо оборвалась жизнь Брадлея! Он ехал в санях по заснеженному полю под Могилевом на Днестре искать склад бандитского оружия, переброшенного из Румынии охранкой — сигуранцей. В случае войны бандиты собирались взорвать Жмеринский железнодорожный узел. Диверсант Герман Апостол, сумевший прикинуться раскаявшимся, и завербованный им «ударник» везли Брадлея и его друга, уполномоченного Мишиёнтека, и выстрелами из маузера застрелили их. А как нужны были бы оба чекиста сейчас здесь, в Западной Украине!
И еще вдруг подумал Садаклий: если анонимное письмо — заведомая провокация, то и в ней проскальзывает заметный интерес националистов к нашим укреплениям, сооружаемым по Западному Бугу и реке Сан. Надо будет сообщить на всякий случай начальнику особого отдела укрепленного района полковнику Соловскому содержание анонимного письма, предупредив при этом, чтобы ложной подозрительностью не причинить никакой обиды Журженко. Если бы анонимка оказалась правдой, тогда было бы в высшей степени неосмотрительно со стороны Журженко приходить сюда в роли защитника поповской дочери.
...Журженко прохаживался под огромными стеклянными сводами Главного львовского вокзала как раз в то время, когда к первому перрону подошел пригородный поезд из Перемышля. Будь Журженко поближе к паровозу, он увидел бы, как с чемоданчиком в руках, в легком кремовом пыльнике из первого вагона соскочила Иванна Ставничая.
Но как раз в то время, когда Иванна быстрыми шажками пересекла перрон и спустилась вместе с потоком других пассажиров в туннель. Журженко повернулся спиной к поезду. Ему очень хотелось пить. Было жарко. Он подошел к будке, откуда торчали краны с кипятком и холодной водой. Где-то рядом, обдавая паром пустеющий перрон, весело аукнул паровоз.
Гудок паровоза и заглушил одиночный выстрел из пистолета не установленного образца, пуля которого настигла Журженко в тот самый момент, когда он открывал кран.
Почувствовав острую, жалящую боль в ноге, он рухнул лицом прямо в лужу разлитрй воды.
Облако паровозного пара скрыло от взглядов пассажиров убегающего между составами Зенона Верхолу, который снова начинал нелегальную жизнь.
Иванна торопливо шла к Юльке. Зачем та вызвала ее срочной телеграммой?
Юлька Цимбалистая жила на квартире, или, как говорят во Львове, на станции, у одинокой старушки пенсионерки, в прошлом преподавательницы польского языка пани Уршули. Маленький домик пани Уршули, окруженный густым боярышником, находился в предместье Кульпарков, поблизости от аэродрома. Гул самолетов нисколько не мешал Юле изучать анатомию и читать учебники по судебной медицине.
Ставничая была крайне удивлена, когда ей навстречу вынырнула из-за кустов высокая монахиня. Иванна сперва не узнала их недавнюю гостью мать Монику и, вздрогнув, отпрянула назад. Монахиня тихо прошептала:
— Не бойся, Иванна, то я. Сюда заходить нельзя. Отойдем...
Когда они перешли на другую сторону улицы. Мовика, показывая на домик учительницы, властно сказала:
— Туда заходить нельзя! Засада! Понимаешь — засада. Тебя срочно ждет игуменья Вера. Пойдем...
— Но ведь Юлька прислала мне телеграмму!
— Боже, какое глупое дивча! — пожимая высокими острыми плечами, выпирающими из сутаны, прошипела Моника.— Телеграмму за ее подписью мог дать любой чекист. Понимаешь? Пойдем скорее...
Запыхавшись, они остановились у кованной железом высокой брамы женского монастыря сестер ордена святого Василия. Моника по-хозяйски дернула за круглое тяжелое кольцо 'двери, послышался звонок. Изнутри через глазок выглянула дежурная монахиня и, опознав Монику, гостеприимно распахнула дверь.
— Мать игуменья ждет вас, мать Моника,— сказала монахиня, почтительно кланяясь и пропуская их внутрь старинного монастыря.
Когда, поднявшись вслед за Моникой по скрипучей лестнице на второй этаж, Иванна вошла в келью игуменьи, она не поверила своим глазам. Игуменья сидела в мягком, удобном кресле, упираясь в его поручни упитанными, пухлыми, дородными руками, а по комнате расхаживал Герета.
— Ромцю, и вы здесь? Что это за комедия? — воскликнула Иванна.
— Я был бы очень рад, если бы все это обернулось только комедией! — торжественно и вместе с тем с наигранной грустью сказал Роман.— Дело куда серьезнее, Иванна!
— Да не томите душу. В чем дело?
— Каждую минуту вас могут арестовать! — с еще большей торжественностью заявил Роман.
— Меня? — Иванна засмеялась.— Да что я такого сделала?
— Случилось то, чего мы так опасались. Ваш любезный квартирант не забыл скандала, который вы закатили во время обручения, ни резких слов. запальчиво выкрикнутых вами по адресу Советской власти. Он написал на вас донос в энкавэдэ. Делу уже дан ход. Ваша подруга Юлька задержана. В ее квартире вас поджидали чекисты. Уже выписан ордер на ваш арест...
— Чекисты? — перебила жениха Иванна.— ведь это дитеняда![8] Они могли с успехом арестовать меня в Тулиголовах, а не вызывать сюда!
— В Тулиголовах такой арест мог бы вызвать возмущение местного населения. Вас все знают, вы дочь любимого многими священника, а здесь все можно обделать шито-крыто! — вдохновенно отразил подозрение Иванны Герета.
— Матерь божья! — воскликнула Иванна.— Откуда же вам все это известно?
— Свет не без добрых людей. И далеко не все те, кто кричит сейчас: «Да здравствуют Советы!» — любят их...
— Нет... Мне трудно поверить... Ромцю, скажите, вы шутите?
— Такие шутки у них называются антисоветской агитацией,— резко, голосом скрипучим и властным бросила игуменья.— Так, впрочем, ваш квартирант и написал в своем доносе.
— Разве я сказала что-нибудь особенное? Какая же это свобода!
— Чего еще вы, Иванна, можете ждать от людей, потерявших веру в бога? — мягко заговорил Роман.— У них нет благородства, все они черствые материалисты. А вы еще...
— Договаривайте!
— Вы сердце ему открыли и своих же людей выдали!
— Да как вы смеете! Каких это «своих»?
— Ну хотя бы Зенона Верхолу! — И Герета испытующе посмотрел в темные и глубокие глаза своей невесты.
— Ну, знаете! — сказала возмущенно Иванна.— Это клевета. Мое отношение к Верхоле вам давно известно. Это рядовой пустоцвет и тип «из-под темной звезды». Я удивляюсь только, для чего вы с ним дружили? Но ничего о нем я капитану не говорила. Ни одного слова. Доносчицей я никогда не была и не буду!
— Вы правду говорите, Иванна? — И Герета еще пристальнее посмотрел ей в глаза.
— Конечно, правду!
— И капитан ничего не расспрашивал вас о Верхоле?
— Решительно ничего! — отрезала Иванна.— Да он его совершенно не знает!
— Странно.— Роман покачал головой.— И вы можете присягнуть, что говорите правду?
— Чистую правду! Христом богом клянусь! — горячо сказала Иванна.
Роман укоризненно покачал головой.
— Не поминайте имя господа бога нашего всуе, дорогая Иванна. Я вам поверю и так. А веря. предостерегаю: дело очень, очень плохо. И отцу Теодозию оно сулит большие неприятности. И Юльце за недонос, как комсомолке. И мне...
Взволнованная окончательно, Иванна растерянно и доверчиво посмотрела на жениха.
— Спасибо вам, Романе... Спасибо... Как же мне теперь поступать?
Тоном приказа Герета сказал:
— Для всех окружающих вы уехали в Киев. Искать правды. И добиваться приема в Киевский университет. Мы немедленно распустим слух об этом. Перед отъездом вы поссорились с отцом, который вас туда не пускал, как и во Львовский университет, и был категорически против вашего отъезда. Это выгораживает отца и спасает его от возможного ареста. Понятно? А вы «на ножи» пошли с отцом, поспорили! И, уехав, никому не оставили своего адреса.
