— А куда же шляпу надевать? — спрашиваю.
— На парик, — говорит.
А сам париков не любит и называет их скальпами.
Наталья Васильевна, когда я попросился раньше с уроков, спрашивает:
— Интересно с Глазовым работать? Он вообще-то как человек что из себя представляет? По телевизору-то он выступал в дискуссии очень остро. А в жизни?
А почём я знаю, как он в жизни! Я плечами пожал, и Наталья Васильевна разрешила уйти с двух последних уроков.
В костюмерной Елизаветы Ивановны не было. Костюм висел на кронштейне. Отдельно лежал мешок с широким ремнём и двумя пистолетами с длинным узким дулом. Пистолеты были настоящие, тяжёлые, из воронёной стали, но старые, правда. Я прицелился в зеркало, а тот, кто торчал в зеркале, прицелился в меня. Мы одновременно спустили курок, и вошла Елизавета Ивановна.
— Видел, какие я тебе лампасы из звёздочек сделала?
С двух сторон на штанах были вклёпаны медные шляпки. Полоски из этих шляпок и правда были похожи на лампасы.
— Это я в американском журнале увидела. Правда, хорошо?
— Ещё бы!
Я заторопился в павильон, думал, по-настоящему снимать будут, а оказалось, что это только проба. Глазов сначала посмотреть хочет, как я получусь на экране.
После съёмки я пошёл переодеваться. Бац — а костюмерная закрыта. Это теперь уже выяснилось, что Елизавета Ивановна меня ходила искать. А тогда ведь я думал, что она вовсе ушла и про меня забыла.
Вообще-то я и не огорчился особенно. Мне костюм снимать не хотелось, и я думал, что, раз она ушла, это мне повезло. Вот, думаю, приду домой, покажусь отцу в ковбойском костюме! Я уже представлял себе, как отец будет меня рассматривать, и удивляться, и головой качать. А на другой день можно ещё Кирюху привести со школы и Кирюхе показать. Ведь настоящего ковбойского костюма Кирюха никогда не увидит.
От всех этих мыслей и от хорошего настроения я по лестнице кубарем катился, и гардеробщик внизу даже пальто мне не хотел давать. Он говорил, чтобы я по гардеробу прогулялся и остыл. А я пальто схватил, натянул и быстро домой! До трамвая то рысцой бежал, то переходил в галоп. Копыта так и стучали по асфальту. А ног у меня было четыре, а не две.
Прискакал домой, влетаю — свет везде потушен, отца нет, только вода в трубах на кухне урчит. А я ведь представлял, что отец дома сидит, меня ждёт. Неужели опять с Мясником снюхался? Давно я их вместе не видел. Сам он к ним не пойдёт, но если они выследили его, подкараулили около дома, то отец может и пойти. Твёрдости у него нет никакой.
Меня уже костюм не занимал, я думал, куда отец подевался. И уроки мне в голову не лезли, а лезла какая-то чепуха. Например, причастия. При какой части состоят? При военной? Или при медицинской? Почему у них суффиксы такие хрюкающие: «ущ», «ющ»? А если, например, не «идущий», а «идувый», не «поющий», а «певый» — куда было бы красивее. Кое-как я с русским разделался, геометрию начертил, и часы в соседней квартире пробили одиннадцать. Подумал, не пойти ли искать отца, но куда? Гастроном и магазины закрылись.
Я разделся, аккуратно сложил на табуретке костюм и залез в постель. Сначала холодно было, в голове какая-то каша из причастий, а потом, сам не знаю как, я заснул.
Проснулся от удара. Голова кружилась, а в ушах ещё отдавалось эхо. Что же это за удар был? И вдруг меня как осенило — это же дверь входная хлопнула! Но почему же отец не идёт? Прислушался — ни шороха. Тогда рукой в темноте схватился я за свой костюм, а на табуретке пусто.
Я вскочил, зажёг свет. Костюма не было! Это отец взял его и пошёл пропивать с дружками. Я выбежал на лестницу, крикнул:
— Вернись! Вернись!
Кажется, даже шаги его ещё звенели на лестнице. Или в голове у меня звенело. Я скатился по лестнице вниз, выбежал во двор. Нигде никого не было. Шёл мелкий дождь, и было тихо. Отец как будто растворился в воздухе, и напрасно было кричать, звать его, требовать, чтобы вернулся. Я заметил, что стою раздетый и босой.
Дверь в квартиру была распахнута, и я подумал, что по случайности она не закрылась. Я бы тогда не попал домой. В кухне мне показалось, что всё это ерунда какая-то, и что сейчас я войду в комнату, и что костюм лежит на старом месте, на табуретке, таким, каким я оставил его вечером. Ни черта! Он забрал его и ушёл.
Что мне делать? Как я вернусь на студию? Что я скажу Елизавете Ивановне, Глазову? Как встречусь снова с отцом?
Когда я подумал о том, как мы встретимся с ним, и как он посмотрит на меня и улыбнётся своей жалкой улыбочкой, и у меня внутри всё похолодеет от жалости и страха, — тут и начала меня бить дрожь. В конце концов я и вовсе разревелся. Это меня согрело, и я заснул.
Утром вовсю светило солнце. Вставать не хотелось. Не хотелось открывать глаза, осматриваться вокруг и вспоминать обо всём, что случилось ночью. Наоборот, хотелось зажмуриться и лететь в темноту вверх тормашками, только искры из глаз.
Часы за стенкой пробили восемь. Наверно, от того, что надо было встать, меня пробрал немного озноб, но я поднялся, ополоснул под краном лицо и внимательно осмотрел комнату. Никаких следов отец не оставил. Он как будто и не был здесь. Но я уже научился определять отца по исчезнувшим вещам. Так исчезали часы, посуда, ножи и вилки, швейная машинка и ещё много чего. Правда, никогда отец ничего не брал из моих собственных вещей.
В шкафу я нашёл рубашку, купленную с первой получки. Я надел её, завязал галстук и раздумал идти в школу. Снова разделся и полез под одеяло. Тогда и раздался звонок. Я открыл дверь, на лестнице стоял Кирюха.
— Меня Репа в школу не пускает, — сказал он и дёрнул верхней губой, как будто хотел заплакать.
— Заходи! Как это Репа тебя не пускает?
— Он в подворотне стоит, у мусорных баков, и не пускает. Говорит: «Дай открытку, тогда пущу».
— Какую открытку?
— Папину, японскую, с женщиной.
— А тебе что дороже: школа или открытка?
— Школа… — Кирюха пролепетал это, не понимая, что я издеваюсь над ним. А раз он не понимал, то и издеваться уже расхотелось и расхотелось дать ему по уху за то, что припёрся, когда я в школу раздумал идти.
— Только открытки-то уже нет. Папа отобрал.
— «Папа, папа»! — передразнил я. — А ко мне ты чего пришёл?
— Чтобы вместе идти в школу.
— А я как раз не иду.
— Почему?
— Не хочу. У меня сегодня ответственная съёмка. Драку на крыше вагона снимаем.
— Какую драку? Какую? — пристал Кирилл.
Я говорить не хотел, но он так привязался, что пришлось сказать. Поезд идёт на большой скорости. Человек в маске взбирается на крышу вагона. Он подкрадывается ко мне сзади, даёт мне по шее, хочет скинуть меня вниз, прямо под колёса, но не тут-то было! Я подсекаю его, он падает, хватает меня за руки, мы сцепляемся и катимся по крыше. А поезд — тук-тук, тук-тук…
— Настоящий поезд?
— А ты думал?
— Как же на настоящем-то?
— А вот так. В кино увидишь. Поезд мчится мимо домов, лугов, въезжает на мост, и здесь, на мосту, он поднимается вот так, а я ему — короткий хук, вот так, и он…
Я замолчал.
— И он? — спросил Кирюха. Он как пришёл, так и стоял в пальто, в шапке, с большим своим министерским портфелем, и глаза у него были круглые.
Я пошёл в комнату и залез под одеяло.
— Ну, и чего же он? — поплёлся следом Кирюха.
Но мне надоело врать.
— Так чего же он дальше? — пристал Кирюха.
— Упал и его поездом надвое перерезало.
— Как? — Глаза у Кирюхи вылезли на лоб. — Как же это делают?
— Наезжают, и всё. Ты, между прочим, в школу опоздаешь.
— А я тоже не пойду. Буду с тобой сидеть.
Только этого не хватало! От Кирюхи мне ещё тоскливее, ещё хуже будет.
— Наталье Васильевне что завтра скажешь? Скажешь: «Меня Репа не пускал, он мне морду обещал набить». Да?
— Скажу, что я анализ делал.
Я захохотал. Вот это Кирюха, вот это молодец! А-на-лиз! Ай да Кирилл!
— Ладно, пошли!
Я поднялся, быстро оделся, и мы выскочили из дома. Репы в подворотне не было. Он, как видно, смотался в школу. Кирюха смело протопал мимо мусорных баков.
На русского меня вызвали. Пока я на доске образовывал причастия, учитель смотрел мою тетрадку.
— Грязно, Янкин, очень грязно пишешь. И что вот это такое: «певый»? «Певый соловей». Вы не знаете, ребята, что это такое?
В классе захохотали.
— Может, ты имел в виду «левый соловей», Янкин? Но разве для соловьёв существует лево и право?
Конечно, он теперь мог издеваться сколько хотел. Я сам, дурак, виноват: пожалуйста, поиздевайтесь надо мной, я вот вам напишу: «певый».
— Он имел в виду «первый», — крикнул с места Кирюха. — «Первый соловей».
— А что это такое: первый соловей? — спросил учитель.
— Это Милка — первый соловей. Раньше всех начинает свистеть, — сказал Кирюха.
И все засмеялись, только теперь уже над Милкой. Милка покраснела и засмеялась тоже. Но было видно, что ей не смешно.
