— А-а… Да, помню. Пока не сделали.
— Значит, ты всё ещё странная?
— Наверно.
Она улыбается.
— Ну и ладно. Даже хорошо. Ты всё равно возвращайся.
— Куда?
— Ты не хочешь вернуться в школу? Без тебя скучно.
Я смотрю на листву. Сижу тут на дереве, в этой дурацкой листве. Чувств много, а выразить не могу. Прямо как маленькая. Она, эта девочка, Софи Смит, по мне скучает?! Что же, что же ответить?
— Не знаю, — бормочу я. — Скорее всего, не вернусь. Мы думаем, что школы…
Я умолкаю. Не могу договорить предложение.
— Даже миссис Черпенс сказала, что было бы хорошо, — говорит Софи.
— Что было бы хорошо?
— Чтобы ты вернулась.
— Это миссис Черпенс сказала? Ты шутишь?!
— Нет.
Софи кто-то зовёт. Я вижу кто: в конце улицы сидят на низенькой ограде три девочки.
— Софи! Давай скорее!
— Мне пора, — говорит она. И смеётся. — А ты не изменилась. Немного чокнутая, да?
Я снова теряюсь. Что ей ответить?
— Чокнутая? Я?
— Да. Но хорошая. Я тоже немного чокнутая. По-своему. Нас таких много.
— Правда?
— Конечно.
Я снова закусываю губу. Смотрю на неё, потом на девиц, которые её ждут. Что — и они чокнутые?
— Все чокнутые, — подтверждает Софи. — Просто кто-то больше, кто-то меньше. Ты больше. Но все люди немножко того…
— Софи! — кричат девчонки.
Она пожимает плечами и улыбается:
— Немножко того — это не страшно, верно?
— Нет, — выдавливаю я.
— Если вернёшься, я тебе помогу.
— Спасибо.
Слышит ли она мой шёпот?
— Ладно, пойду, — говорит она и пару раз подпрыгивает и притопывает. — Я просто хотела показать тебе, что уже не хромаю! Есть в языке про это слово? Бесхромность?
Она подскакивает и подскакивает снова.
— Бесхромота, — шепчу я. — Хромота — бесхромота!
— Неплохо, да? — Говорит Софи.
— Какое плохо? Очень хорошо!
— Ну и вот. Я просто зашла поздороваться. А теперь до свидания.
И она уходит. И я своё «до свидания» говорю ей вслед. Мне хочется спрыгнуть, побежать за ней, обнять, сказать, какая она замечательная и как я за неё рада… Но я ничего этого не делаю. Она возвращается к подружкам. Я закрываю глаза.
— Мина — балда! — пищу я.
— Она по мне скучает! — щебечу я тихонько.
— Она говорит, что я хорошая, — говорю я шёпотом.
— Бесхромота, — бормочу я и медленно вывожу в блокноте это прекрасное слово. Я потом ещё кое-что дописываю.
Вот они, два совершенно новых слова. Они появились в этом мире благодаря Софи Смит, это её подарок. А я просто записала. Так, может, она и вправду чокнутая? Сама ведь призналась…
Софи с подружками окончательно скрылись из виду.
Я снова принимаюсь писать — застенчиво, робко.
Софи хорошая. Жаль, что она так быстро ушла. Жаль, что я не попросила её побыть подольше. Глупая, глупая Мина!
Что же такое сказала Софи про миссис Черпенс? Надо подумать… И я снова пишу. На этот раз — про миссис Черпенс.
ПРИЗНАНИЕ. Ладно, может, она и не такая ужасная и визгливая, как я считала раньше. И директор не такой непробиваемый. И оба они не так тупы, как я тут расписывала. Но когда сочиняешь, так и надо. Обязательно надо что-то ПРЕУВЕЛИЧИТЬ, иначе нет КОНФЛИКТА. Писатели всегда ПРЕУВЕЛИЧИВАЮТ! Понятно?
Удивительно, как по-разному я себя ощущаю. То я совсем хилая и крошечная, то бесконечно отважная, бесшабашная, свободная… Интересно, это у всех людей так? А когда дети становятся взрослыми, они всегда чувствуют себя взрослыми, умными, собранными? И хочу ли я почувствовать себя взрослой? И перестать быть… вот как сейчас — парадоксальной, нелепой, бессмысленной? Так всё-таки хочу я перестать быть чокнутой или нет? Нужна мне страннэктомия? О да, иногда она нужна мне позарез — но длится это совсем недолго. Я тут же передумываю и снова хочу быть самой странной, самой чокнутой на всём белом свете… Ладно, Мина, хватит! Иногда я слишком много думаю, слишком много кручу-верчу в голове и… Всё! Сказано тебе, хватит думать!
И тут… Ого! Пищать-то больше некогда и верещать тоже. Все вопросы и сомнения на время откладываются. Потому что на нашу улицу въезжает огромная-преогромная белая фура. Въезжает и останавливается около дома мистера Майерса. А следом за фурой подкатывает синий автомобиль, и из него вылезает знакомая семья. У матери на руках — младенец в белых пелёнках.
— Уже? — шепчу я.
Она оглядывается. Ребёнка она прижимает к себе крепко-крепко, точно хочет защитить от всего мира. Подходит отец, обнимает их обоих. Я слышу плач младенца. Женщина уносит его в дом. Я представляю их там, внутри этого обветшалого дома. Новенького, только родившегося ребёночка в этом древнем запустении.
Тут открываются двери фуры, и отец семейства с двумя крупными сильными мужчинами принимаются перетаскивать мебель в дом.
Мальчик остаётся совершенно один. Сверлит взглядом сперва землю, потом небо. Одной рукой прижимает к себе футбольный мяч.
— Ты о чём задумался? — шепчу я ему, но он, конечно же, меня не слышит.
С виду этот новый мальчик симпатичный. Только наберусь ли я храбрости, чтобы подойти познакомиться? Чтобы сказать, что он мне понравился? Интересно, он ходит в школу? А как же. Ясно, что ходит.
Он подкидывает мяч, стучит им о землю. Потом лупит об ограду. Раз, другой… С ненавистью оглядывает улицу. И уходит в дом вслед за своей роднёй и мебелью.
Я продолжаю наблюдать. И тут замечаю под деревом маму. Она мне улыбается.
— У нас новые соседи? — говорит она.
Мы смотрим на дом мистера Майерса. Вернее, на бывший дом мистера Майерса.
— У них родился ребёнок, — говорю я.
— Ребёнок? Уже?
— Да.
— Боже мой! Они ведь не успели дом подготовить. Но дети — они такие. Рождаются, когда захотят.
— И птенцы у дроздов вылупились, — добавляю я.
— Что ж, значит, день такой выдался. День птенцов и младенцев! — Она протягивает ко мне руку: — Послушай-ка меня, мой младенец.
— Что?
— По-моему, ты слишком много времени проводишь на дереве.
— Слишком много?
— Да. Надо почаще спускаться вниз, в реальный мир. А сейчас слезай, мы пойдём гулять.
— Куда?
— Куда глаза глядят. Куда ноги поведут.
— Пошли!
Я спрыгиваю с дерева. Прикладываю палец к губам.
— Слушай, — велю я маме шёпотом.
— Что слушать?
— Просто слушай. Если хорошенько прислушаться, мы услышим, как пищат птенцы. И может, даже ребёнка услышим.
Мы навострили уши, повернули их к гнезду. Тянем вверх шеи.
— Слышишь птенцов? — спрашиваю я.
Мама качает головой.
— Я тоже не слышу, — признаюсь я.
Мы улыбаемся друг другу.
— Ладно, может, завтра повезёт, — говорю я. — А теперь ведите нас, ноги.
Прогулка, пицца, звёзды и пыль
Мы направляемся в парк. Мама говорит, что будет меня просвещать, что это не просто прогулка. Пустобрёхс и Непущаль потребовали с неё отчёт о том, какой материал мы за это время освоили. Она, разумеется, напишет им о моём сочинительстве, об исследовании птиц, о нашем художественном творчестве и так далее и тому подобное. И объяснит, что даже прогулка по парку может быть глубоко познавательной и воспитательной.
— Так что погуляем и побеседуем о теории прогулок Пауля Клее.
— Кто это?
— Один из величайших художников двадцатого века. Клее говорил, что линия состоит из точек, а художнику остаётся соединить их и вывести на прогулку.
Я задумалась и сразу представила, как двигается карандаш по бумаге… И сказала:
— Ага, если рисунок похож на прогулку, то и прогулка похожа на рисунок!
— Конечно. А раз так, значит, рисуя, мы бродим и путешествуем где пожелаем, исследуем что пожелаем.
Как чудесно! Я улыбаюсь. И представляю, как наши ноги, соединяя точку за точкой, оставляют на земле рисунок. Чтобы он получился поинтереснее, я усложняю траекторию и начинаю выделывать кренделя.
— Картины Клее напоминают детские рисунки, — говорит мама. — Некоторые люди такое искусство терпеть не могли. Нацисты, например. Постановили: картины сжечь!
Я слушаю её, но думаю о своём.
— Может, когда пишешь — это тоже прогулка? — говорю я. — Ты словно пускаешься в путешествие, и на самом деле необязательно знать, куда идёшь и что увидишь по пути. Дойдёшь — узнаешь.
Мама улыбается.
— Получается, что, когда пишешь, выводишь на прогулку слова, — говорит она.
— Так и есть.
Мы шагаем рядом, в ногу, и каждый шаг — как слово, и я на ходу их выдыхаю:
каждое — слово — шаг — на пути — не знаю — куда
— Пикассо любил творчество Клее, — говорит мама. — Он говорил, что художник тратит годы, чтобы стать мастером, но чтобы научиться рисовать, как ребёнок, надо потратить целую жизнь.
