— Так и без ходового света остаться не долго. И всё из-за их экономии подлой, да.
: Не на том свете экономить надо — есть такое мнение, “значить”. Лучше б Егоров, чем причитать сейчас, до выхода сделал мне на коногон переходник под нормальную экономичную лампочку — а не это штатное уёгище... Тогда и коногона бы моего на в десять раз больший срок хватило, да. Он же, видите-ли, аппаратуру пищеровскую днями и ночами осваивал — электронщик хренов...
— Не бойся,— говорю,— я их по одной жечь буду. Честное спасательское — и додиковское: на всякий случай,— говорю. Да.
— И тут Пищер, наконец, созревает — и делает, наконец, свою трагедию достоянием общества.
: На самый конец, да.
( Это я другу Егорову — а то он без грубостей ничего не понимает. )
— Вот,— объявляет Пищер,— девятикопеечные свечи горят по пять-шесть часов, а восемнадцатикопеечные — почти по двадцать...
: От изобилия числительных немного сводит голову — но повода вешаться я пока не вижу.
— И парафин после восемнадцатикопеечных остаётся, его снова в ход пустить можно — в парафинку, скажем,— продолжает вяло излагать Пищер.
: По-моему, это тоже не смертельно. Это тоже можно пережить.
— Лучше бы у нас все свечи были по восемнадцать копеек!..
..: Круто взял.
— Ничего не скажешь.
: Да.
Только — Толкиена! — НУ-И-ЧТО?
— И тут в разговор вступает Егоров:
— Зато эти восемнадцатикопеечные горят, как катафоты! Ничего при них не видно.
Это точно. Из-за них я и посадил свой коногон. И для рисования под землёй они совершенно непригодны: сколько их по гроту ни расставь, будут лишь жёлтые светлые пятнышки-шарики в глазах вместо достойной картины, что вполне отображают три-четыре девятикопеечных палочки. Да.
— Их четыре нужно, чтобы свету стало, как от одной девятикопеечной! — продолжает надрываться Егоров. Должно быть, на нервной почве — значит, тоже коногон садится.
Но — однако! — ничего не скажешь: основополагающая дискуссия... А главное, что от неё изменится? Что у нас есть — то есть, и никакие свечи в другие не обратятся. Да.
— И парафин, я предпочитаю, чтоб сразу сгорал — чтоб не возиться с ним потом,— завершает пространное изложение группы своих светлых тезисов вконец озавхозившийся Егоров.
— Под бурные, между прочим, продолжительные аплодисменты с моей стороны: потому что я тоже сторонник девятикопеечных свечей. Да. Только, по-моему, им совсем нечего делать — это я Сашку и Пищера, конечно, в виду имею.
: Смотрят на меня. А чего на меня смотреть? Сталкер, как Сталкер. Да.
— Наверняка ждут, что я им сообщу.
А чего тут сообщать? Пустое дело. Но всё-таки сообщаю: уж больно они, кажется, от меня того ждут...
— Значит, так. Это специально для подслеповатого Егорова и слишком экономЫчного Пищера. Берёшь одну такую маленькую-маленькую шайбочку,— я лезу в карман комбеза и достаю: там у меня много всякой дряни валяется — в том числе шайбочки запасные для коногона,— видишь: маленькая такая, чёрненькая?
– показываю им: как фокус.
— Да,— говорят и смотрят заворожено — готовы, “значить”.
— И надеваешь её на фитиль этой толстой свечи прежде, чем зажечь; я имею в виду свечу за 18 коп.,— объясняю я им, и так как мысль мою они просто так постичь не могут — тут уж ничего не попишешь, да, всё от бога — мне приходится разжёвывать её дальше:
— Шайбочка чёрненькая, металлическая,— говорю я,— тепло хорошо проводит и нагревается от пламени фитиля быстро. Да. И также быстро тепло своё парафину передаёт.
— Альбедо понижает,— произносит нечто астрономическое догадливый Пищер: похоже, от моего ошеломляющего открытия съехавший крышей в сторону детства. Или бурной своей доотсидочной астрономической юности.
— Да,— на всякий случай соглашаюсь я с ним, бо психов лучше не раздражать. Но так как Егоров, в бытность свою ‘карстономическим’ другом-товарищем Пищера, учился не на спелеоастронома, а на спелеокосмонавта — с соответствующим интеллектуальным креном — то он ещё, соответственно, ничего не понимает. Что вынуждает меня продолжить жевательно-речевые движения:
— Шайбочка нагревается, растапливает парафин — и он быстрее по фитилю вверх поднимается. Вместо того, чтоб вниз через край стекать — в кружки капая... Совершенно-бестолку, да. То есть сгорает полнее, и свету больше даёт. Вот такая экономия.
— Да,— изрекает через некоторое время с напряжением друг Егоров,— и в кого ты у нас такой умный?..
: Искренние интонации даются ему особенно тяжко. Особенно в подобных ситуациях — да.
— А был приказ монстра оборвоты наварища Язвова,— сообщаю, чтоб закрепить триумф,— всем спелеологам, независимо от цвета пота, запаха волос и возраста кожи, носить в карманах комбезов такие вот шайбочки. Специально для восемнадцатикопеечных свечей — да.
... аплодисментов не слышно.
Что ж: нет — и не надо. На нет и суда, и туда нет. Да.
: Такая уж у нас работа — у Кондукторов — что аплодисментов, как правило, даже если они в конце концов раздаются, мы уже не слышим.
: Лежишь себе в венках и посмертных почестях...
: Да. “Наша служба и опасна, и трудна...” Ничего не попишешь. И я поворачиваюсь лицом обратно к примусу.
— Что за чертовщина! Кана с картошкой — как не было. Видать, пока я трендил с этими бездельниками, добропорядочный Пит — то-то его давно слышно не было! — отправился выливать в сортир воду из-под намытой мною картошки. Считай, пол-литра воды пропало: псу под хвост. К тому же “в мире компонентов нет эквивалентов” — ну, это-то у нас каждый с рождения знает, да — так что: прощай, забульбенька! Что она — без важнейшей своей части?..
: Ага — а вот и он сам. Идёт, посвистывает — небось считает, что доброе дело сделал. А я даже рук не успел помыть...
— Ладно, не будем портить ему настроение. К чему поднимать шум — особенно в присутствии Непревзойдённейшего Кулинара Всех Систем и Промоин А. Егорова? И я молча проглатываю обиду: вторую за пять наших последних условных минут. Да. И механически устраняюсь от дальнейшего приготовления жрача:
“Делайте, что хотите”. А я лучше за водой схожу — компенсировать ‘убиток’. А заодно, может, и руки помыть — то есть это уже, конечно, как получится. Потому как громыхнёшься со скользких камней — что изображают собой некое нелитературное подобие мостков,— как правило, почему-то всегда несколько в стороне от реального края воды, не в ту, так в другую сторону — так и весь выкупаешься, да. Случаи разные бывали. А пальцем мы тыкать не будем: не по мне это самооставление в истории. Хотя каждый знает, что не у одного меня в Системе нелады с разновесием приключались... Да.
: И я действительно хватаю канистру — и устремляюсь за водой.
Покидая грот, мозгом, расположенным в основании таза, буквально физически чувствую, как озадаченно зрит мне вослед Егоров. «Чего это с ним, а?» — почти наверняка вопрошает он — и почти наверняка сам же себе отвечает: «С ума пошёл, значить. За водой».
: Да. И так как в руках у меня “десятка” — я имею в виду, конечно, не деревянный дензнак, который, как известно, уже давно ничем стоящим не обеспечивается и нигде на свете, кроме наших воистину сберегательных свалок, пожалуй, не принимается — а десятилитровая канистра — то есть канистра пластиковая ёмкостью в 10 л ровно, что предназначена по жизни своей исключительно “для негорючих и непищевых продуктов” —
— то ‘пнём-пень-сирую’ я этот водяной ‘уПиток’ примерно в 20 раз, а на душе от таких известий всё-таки становится легче. ( Да. )
К тому же просто приятно прогуляться от всего этого административно-хозяйственного зуда как можно дальше — и уж вдвойне здорово, если к Озеру.
... Обмелело оно за последнее время. То-ли вода постепенно — я всякие водостоки и подземные горизонты ( бредовый термин, верно? ) в виду имею — смещается в сторону, то-ли лето это суше обычного... Уровень воды сантиметров на тридцать упал — камни торчат повсюду и грязь на стенах над водой чёрной полосой выступила,— кажется, вброд теперь запросто перейти его, и до грота, что На-Двоих, по камушкам вдоль стены добраться можно,—
— А барабанит по-прежнему здорово: ТУК-ТАК-ТОК-БАХ-ТАХ-ТАК,— выбивают-выдалбливают капли; теперь уже, правда, не по жестянкам старым из-под пороха горного, что нашли здесь когда-то Пищер с Ветом и водрузили на камнях под каплями, а по банкам консервным — Сашка с Питом в прошлом году целый транс этих банок притащили и заменили на них жестянки раритетные, потому что те уж от ржавчины разваливаться стали, и нужно было сохранить хоть часть их,— впрочем, где она, эта “часть”? Дома у Пищера? У Сашки? А ещё у кого? Сколько вообще удалось сохранить — из всего, что здесь было прежде?..
: Охваченный “тоской по ностальгии”, вызванной к жизни сумасшедшей долбёжкой капели, пытаюсь протиснуться в щель, ведущую в На-Двоих,— да вовремя вспоминаю, что нам с Питом в этом самом На-Двоих ещё сидеть-и-сидеть, то есть балдеть ещё под эти самые капли —
