— Тебя это не радует, правда?
Пабло внезапно откинулся на спинку стула.
— Не совсем так, просто я этого не понимаю, — ответил он и, казалось, собирался продолжать, но передумал.
Наконец он добавил после долгого молчания:
— Падре Льянос говорит, что общества ветеранов существуют везде, но в нашей стране они сумеют что-нибудь сделать, только если все мы объединимся — и те, и другие. Все вместе, понимаешь? Это единственный способ забыть старые обиды.
Мама кивнула.
— Так говорит священник? — переспросила она.
— Да, но падре Льянос из молодых.
Мама заговорила теперь печально, словно ей было сто лет:
— Молодые обычно видят лучше, если только старшие не сбивают их с толку. Наверняка падре Льянос прав.
Пабло поднял глаза на Маму:
— Ты ни в чем не уверена, правда, мама?
Мама ответила не сразу; она взяла Кико за руку и направилась к двери, но, сделав два шага, остановилась, повернулась к Пабло и сказала:
— Очень мало в чем, сынок. И с каждым днем все меньше.
И перед тем, как закрыть дверь, добавила:
— Поступай как считаешь нужным.
Мама отвела Кико на кухню. Транзистор Виторы передавал сводку погоды и рассказывал об антициклоне на Азорских островах. Кико спросил:
— Это очень большой зверь, большой-большой, да, Вито?
— Какой, голубь?
— Ну, о каком говорило радио. Мама ответила сама:
— Антициклон — это солнце, это когда… хорошая погода.
— Значит, — заключил Кико, — уже можно ехать в Сан-Себас, к Марилоли…
— Еще рано, — отозвалась Мама и обратилась к Виторе: — Дайте ему поужинать, но силой не заставляйте. И пожалуйста, кальций, а то днем я забыла.
Мама вышла из кухни, появился Хуан, и Кико сказал ему:
— Хуан, а Пабло идет на папину войну.
— Да?
— Да, он сам сказал.
— Вот здорово! — Черные глубокие глаза Хуана загорелись восторгом. — Когда я буду большой, я тоже пойду на папину войну и убью больше ста врагов. А ты, Кико?
Глаза Кико становились все меньше по мере того, как надвигалась ночь.
— Я… — сказал он, — когда я буду большой, я стану полицейским.
— Да? — сказал Хуан. — А если попадешь под машину?
— Тогда я убью того, кто ее ведет.
Хуан улыбнулся покровительственно, как взрослый:
— Да ведь ты уже будешь мертвый…
— А я первый его убью…
Витора переложила омлет со сковородки на тарелку и поставила тарелку на мраморный столик. Она пододвинула стул.
— Иди сюда.
Усевшись, она устроила Кико на коленях. Кико поглощал омлет сравнительно быстро.
— Это тебе нравится, а, хитрюга? — спросила Вито.
— От него не делается комков…
Радио пело теперь «Донью Франсискиту».
— Батюшки, какого петуха пустил!
Кико перестал жевать:
— Где петух, кто его выпустил, Вито?
— Давай ешь и молчи.
Вошла Доми, за ней Мама.
— Ну, как он ест?
— Хорошо, с яйцом хлопот не бывает.
Кико посмотрел на Маму.
— Правда, мама, что Пабло идет на папину войну, правда, мама?
— Завтра, — ответила Мама.
— Видишь? — торжествующе сказал Кико Хуану. — Я же говорил!
Доми ходила в гладильную и обратно. Наконец она решилась, встала перед Мамой и сказала:
— Ну, сеньора, так давайте расчет.
— Расчет? Какой расчет, Доми?
— Мой; сеньора, какой же еще?
Она моргала глазами, точно кукла Кристины, — вот-вот заплачет. И видя, что Мама смотрит на нее с недоумением, добавила:
— Я ухожу.
— Вы уходите?
— Ну да, сеньора, вы же меня рассчитали.
Взгляд Мамы прояснился. Она сказала:
— Доми, не переиначивайте все на свой лад, я вас не увольняла, я вас отчитала, а это другое дело, отчитала, потому что сочла нужным, но дети вас любят, я довольна вами, так что думайте сами.
Доми становилась все меньше и морщинистее, точно сухая изюминка. Она сказала еле слышным голоском Роситы Энкарнады:
— Ну, что до меня…
— Тогда не будем больше об этом говорить, — убедительно заключила Мама. — Вы уложили девочку?
— Уснула, как ангелочек, вы бы только посмотрели. Она же глаз открыть не могла.
Мама направилась в коридор. Выходя, она взглянула на Доми:
— А что касается вашего сына, напомните мне потом. Я поговорю с сеньором, может, он сумеет что-нибудь сделать.
Она закрыла дверь. Доми указала вслед большим пальцем.
— Видала? — сказала она. — Будто ничего и не было.
Витора встрепенулась.
— А вы-то! — гневно возразила она. — Только что на колени не встали. Конечно, в вашем возрасте, где вы найдете лучшее место?
— Ну, довольно, замолчи, — рассерженно ответила Доми.
Витора налила столовую ложку жидкости из большого белого флакона и поднесла ее ко рту Кико. Кико зажмурился и проглотил. Потом несколько раз с силой вытер рот рукавом.
— Фу, какая гадость! — сказал он.
Доми открыла дверцу под плитой, вынула обмылок и взглянула на Кико.
— В жизни не видела ребенка, который бы так противно ел, — сказала она и пошла в гладильную.
Витора бросила ложку в раковину и подбоченилась:
— Вот и мыла покупать не надо. Это у вас прямо болезнь.
Глаза Кико были теперь маленькие и потухшие. Он сунул руку в карман и вытащил пустой тюбик из-под пасты. Отвернул колпачок и улыбнулся далекой и слабой улыбкой.
— Гляди, Вито, пистолет.
— Да, голубь.
Доми вернулась на кухню.
— А этот Фемио, собака, так не уйдет…
— Помолчите! — оборвала ее Вито и повысила голос: — Что бы больше я об этом не слыхала!
Хуан вышел из кухни, Кико за ним. Он еле плелся по коридору. В комнате никого не было. Ее недавно проветрили, пахло влажным туманным холодом улицы. Кико внимательно взглянул на ангела-хранителя, затем взгляд его упал на маникюрные ножницы, лежащие на столе. Он спрятал тюбик и взял их в руки.
— Я Блас, — сказал он.
Хуан следил за ним сперва равнодушно, а затем с возрастающим интересом по мере того, как Кико подходил к штепселю и открывал ножницы пошире.
— Что ты будешь делать?
— Чинить свет, — ответил Кико. — Я Блас.
Он медленно подносил концы ножниц к дырочкам штепселя, и, когда коснулся отверстий, оттуда выскочило синее пламя, Кико вскрикнул: «Ай!», раздался звон ножниц о плитки пола и одновременно стало темно.
— Я обжегся, Хуан, — сказал Кико в потемках, и было слышно, как он трет руку об одежду. — Меня как будто защекотало.
Издалека донесся голос Мамы:
— Что случилось?
И потом голос Виторы:
— Ничего, сеньора, замыкание.
Но Хуан громко закричал:
— Это Кико, он сунул ножницы в штепсель!
Когда зажегся свет, из коридора, твердо стуча каблуками, уже шла Мама, а за ней Пабло, Маркос, Мерче, Доми и Витора. Кико сидел на полу, глядя на обгорелый штепсель и коварные ножницы, лежащие рядом, и тер руку о красный свитер. Голос Мамы был звучен и неумолим, как у генерала.
— Почему ребенок еще не спит? — Она подняла Кико, потянув его за руку, и Кико зажмурился и поджал попку в ожидании шлепка, но шлепка не последовало; Мама только потрясла его, крича: — В один прекрасный день тебя убьет! Кому это может прийти в голову сунуть ножницы в штепсель! Тебя ударило током, да?
Кико не отвечал. Он оглядел выжидающие лица домашних и почувствовал огромное облегчение, увидев, что Мерче подмигнула и улыбнулась ему. Потом все один за другим разочарованно потянулись в гостиную. Витора схватила его за руку.
— Пошли, сынок, — сказала она. — Скорее в кроватку.
Она вошла с ним в желтую ванную, подняла крышку унитаза и поставила на него мальчика.
— Ну, теперь пописай побольше, — сказала она, удерживая его за бока.
Уткнув подбородок в грудь, Кико следил за тоненькой прозрачной струйкой, так таинственно рождающейся из его тела. Когда он кончил, Витора спустила его на пол, потушила свет, и они направились в детскую. Там она подхватила его и поставила в кровать. Скрюченные руки Вито быстро стягивали с него красный свитер, штанишки, голубую рубашечку и трусики; все вещи она, аккуратно сложив, складывала на обтянутое винилом кресло.
Кико громко зевнул.
— На ногах не стоишь — так спать хочешь, верно?
Кико кивнул. Он смотрел на ангела-хранителя, на кресло в цветах, на металлический стеллаж, на пустые кровати братьев, на то место, где загоралась радуга. Витора села на кровать Маркоса, посадила Кико к себе на колени и сняла с него туфли и гольфы. Взяла желтую пижаму:
— Ну, надевай… нет, другую руку, вот так.
Она застегнула кофточку доверху и сказала:
— Смотри вставай сухим, как сегодня. Ты ведь уже большой.
Она откинула одеяло и положила мальчика между белыми простынями. Кико сказал:
— А если я встану сухим, я пойду в школу вместе с Хуаном.
— Пойдешь…
— Завтра?
