Игнат тихо и упрямо потянул руку. Я не отпускал, сдавливая пальцами его ладонь. Игнат постепенно сдался и расслабил пальцы. Желтый ободок ресниц вздрогнул и успокоился. Игнат вздохнул во сне.
Я проснулся на рассвете и стал соображать, который час. Часов у меня не было, а ишаки еще не кричали. Кое-где в домах светились зыбкие огоньки.
Подошла Гранка. Она тоже выспалась, хотела полаять в свое удовольствие, но не решалась. Я потрепал Гранку по мягким тряпочным ушам и сказал:
— Гранка, я сейчас пойду в Конгурт, а ты оставайся тут. Я позвоню в редакцию и в колхоз, который возле соляной горы Ходжа-мумин. Ты меня понимаешь?
Собаки любят, когда с ними разговаривают по душам. Гранка молча слушала меня. Черные точки над глазами тихо и задумчиво вздрагивали. Она все поняла и не стала увязываться за мной в Конгурт. Легла на краешке лужайки, положила морду на передние лапы и смотрела мне вслед.
Двери почты уже были открыты. Крашеный пол курился легким паром. Возле дверей лежала мокрая тряпка. Я вытер ноги, и, ступая только на каблуки, пошел к окошку в стене.
За окошком сидела девушка с черными длинными косами. На голове у нее была тюбетейка, а на шее медные бусы с голубой эмалью. Девушка только отошла от рукомойника. На черных волосах возле виска и на бровях светились, как алмазы, крупные, средние и совсем крохотные капельки воды.
Я поздоровался и попросил вызвать Душанбе. Девушка удивленно подняла брови.
— Еще очень рано, — тихо сказала она, как будто боялась кого-то разбудить. — Душанбе будет в тринадцать часов…
Я стоял возле окошка с белым замусоленным подлокотником и смотрел на телеграфный аппарат, который задумчиво и тихо жужжал на столике. Смотрел и думал, что мне теперь делать? Телеграф подсказал сам. Он вдруг очнулся и бойко застучал своими медными колесиками и рычажками, отшлепывая на длинных узких полосках жирные черные буквы.
— Послушайте, — сказал я. — Дайте мне, пожалуйста, телеграфный бланк…
На синем разлинованном бланке я написал телеграмму Расулу Расуловичу: «У нас, Расул Расулович, все в порядке. Пожалуйста, не болейте. Ваши юнкоры». Девушка взяла телеграмму, вопросительно и строго посмотрела на меня.
— Он сильно болен, да?
Я опустил голову.
— Он выздоровеет, — сказал я. — Он просто очень устал. Он много работает…
Девушка сразу села за телеграфный аппарат. Четко застучали буквы. Складываясь в слова, побежали по проводам в больницу к нашему Расулу Расуловичу.
Потом я попросил вызвать колхоз.
Девушка приподняла бровь. На лоб набежали три узеньких морщинки.
— Сейчас попробую.
Коротко и требовательно зажужжала ручка коммутатора — жж-жж-жж.
— Куляб, это ты, Куляб? Я Конгурт. Дай мне Московский район. Ну, я тебя прошу… Что? Алло! Это колхоз? Говорите, колхоз!
Девушка махнула мне рукой.
— Что вы стоите? Идите скорей!
Я вбежал в телефонную кабину и снял трубку. Сонный мужской голос недовольно спросил:
— Алло! Кто такой? Чего надо? Какой Нечаев? Зачем Нечаев?
Я с трудом растолковал человеку в трубке, кто я такой и что мне надо.
— Лунев наш колхоз нет! — крикнул он. — Как так есть? Зачем так говоришь? Зачем дурака валяй?
Человек, с которым я разговаривал, оказался раисом, то есть председателем. Он только приехал из Куляба и только уснул. Раис покричал на меня, но потом остыл и рассказал все, что знал, и все, что мне надо.
Лунева в колхозе никогда не было. Был у них другой русский. Он дружил на фронте с таджиком, выращивал вместе с ним хлопок и погиб в горах во время обвала. Все точно так, как рассказывал чабан Муслиме. Только звали его не Луневым, а Ивановым…
Я подошел к окошку.
— Рахмат, девушка!
— Все узнали?
— Все. Спасибо вам.
Девушка строго и с достоинством сказала:
— Теперь видите, какой у нас телефон!
Телефон в Конгурте в самом деле был особенный. Он вернул радость и спокойствие, снова ввел в таинственный мир обещаний и надежд.
— Ай, рахмат, девушка! Ай, рахмат!
Девушка снисходительно посмотрела на меня. Физиономия у меня, наверно, была восторженная и глупая.
— Может, еще кого-нибудь вызвать? — спросила она. — Все равно линия свободная…
— Ну, что ж, можно вызвать, — сказал я. — Только вы не дозвонитесь. Это далеко…
— Это что — в самом деле далеко? — спросила телефонистка.
— Очень. Я даже не знаю где. Это было еще в детстве. Однажды во Дворце пионеров был смотр художественной самодеятельности. На сцену вышла девочка с толстой золотой косой на левом плече. Звали ее Света Одинцова. Света пела украинскую песню о Днепре…
Телефонистка слушала меня, не перебивая. Тихо стучал телеграфный аппарат. На коммутаторе светил зеленым лучиком круглый глазок.
— Ну, а что дальше? — спросила она.
— Ничего. Мне хочется позвонить этой девочке…
Телефонистка сидела молча несколько минут. В полукруглой впадинке возле глаз лежала синяя неподвижная тень от ресниц.
— Хорошо, — сказала она. — Идите в кабину.
Я вошел в кабину и снял с рычажка трубку. Вначале там долго и протяжно гудели провода. Девочка из моего детства была где-то далеко. Потом послышалось тихое сдержанное дыхание.
— Алло! Это вы? — спросил я.
— Да…
— Вы помните?..
— Да…
Я прижимал трубку к уху. Я боялся, что девочка снова уйдет, как ушла много лет назад. Я не знал, что сказать ей. Те слова, которые давно придумал и много раз повторял про себя, уже не годились. А новых у меня не было. Я заслонил трубку ладонью, чтобы никто посторонний не слышал, и сказал:
— До свиданья, девочка…
— Хайр, — тихо прошептала трубка.
Я вышел на цыпочках из кабины, вытер зачем-то ноги у порога и пошел по узенькой пыльной тропке к своим ребятам. Шел, пел песню, улыбался синему рассветному небу, птице на ветке и своему детству, которое я только что слушал в телефонной будке.
И вот я снова на лужайке. Тут — полный порядок. Ребята спали. Гранка несла службу. Она сурово смотрела на арык и рычала, хотя там никого не было. Я похвалил Гранку, потрепал за ушами, и она поняла, что всему есть мера и перестала притворяться.
Сегодня по графику дежурил Алибекниязходжа-заде. Я разбудил Подсолнуха, а он потом пошел будить остальных. Пока мы делали зарядку, умывались в арыке и фыркали от удовольствия, Алибекниязходжа-заде кипятил в черном закопченном ведре чай. На достархане возле костра лежали свежие лепешки, которые я купил в Конгурте.
Со всех концов сходились конгуртские ребята. Они садились вокруг костра на корточки и задумчиво смотрели на синие торопливые лепестки пламени. Огонек, который зажег Подсолнух, звал их в дальние дороги.
Алибекниязходжа-заде, как всегда, важничал. Он нацепил вместо фартука какую-то тряпку, разливал поварешкой кок-чай и покрикивал:
— Падхады, палучай чай!
На прощанье мы пили чай из одной пиалы. Она ходила по кругу, как трубка мира. Ребята касались пиалы губами и передавали в новые, протянутые навстречу руки. Всем было немножко грустно. Муслима сидела в сторонке с какой-то худенькой девочкой. Девочка с рыжими ресницами всхлипывала и спрашивала тихим движеньем губ:
— Писать будешь?
Несколько раз появлялся одноглазый с козьей веревкой в руке. Гранка ринулась было вперед, но я осадил ее. Конгуртские ребята сообщили, что видели утром козлятника возле милиции. Наверное, ходил жаловаться. Куда же она сбежала, эта чертова коза? Еще и в самом деле придется отвечать…
Вчера тут целый день вертелись Умар, Алдар и Сардар. Они должны что-нибудь знать об этом странном животном. Я подозвал к себе неразлучную троицу и спросил:
— Вы не видели эту козу?
Мальчишки начали совещаться.
— Ну что, ребята, не видели козы?
Умар сделал категорический жест рукой и сказал:
— Лично я козы не видел.
Алдар набрал в легкие воздуха, уставился куда-то в одну точку и забасил:
— Лично я тоже…
Сардар надул щеки, важно повертел шеей и сказал:
— Я на эту противную козу и смотреть не хочу!
Я понял, что тут скрывается какая-то тайна. Умар, Алдар и Сардар не стали отпираться. Они рассказали все, что знали о козе и ее хозяине. Рассказывал Умар. Алдар и Сардар дополняли рассказ приятеля и вносили свои коррективы.
— У Азиза Кенджаева три козы и две коровы, — сказал Умар. — Но он никому капли молока не даст. На нашей улице живет Закиева-апа. Она работает уборщицей в потребсоюзе. У нее пять детей. Мужа у нее нет. Они живут плохо. Однажды у Закиевой заболела дочь Розия. Закиева взяла кумган — то есть кувшин, и пошла к козлятнику. Закиева-апа поставила кумган на стол и сказала:
— У меня больна дочь. Дай мне козьего молока. Оно помогает детям. Сейчас у меня денег нет. Но я получу и отдам тебе.
