Да-да-да, хотите верьте, хотите нет: блестел. Наташкин жук. Он валялся в пыли, на самой обочине дороги.
Я взял брошку в руки. Повертел в пальцах. Видно, кто-то успел наступить на жука: булавка погнулась, и передние лапки — тоже. Не вставая с земли, я достал из кармана нож и стал осторожно разгибать лапки. И увидел: на пузике гравировка, два слова: «Наташе — Саша». Вот так: простенько, но со вкусом!
Закинуть этого жука подальше в орешник? Кто узнает: нашел — не нашел?
Какой такой Саша?
С годами я излечился от приступов ревности. Но тогда меня колотило на этой коварной и подлой волне так, что и сегодня вспоминать неприятно.
Я поднялся, кое-как отряхнул пыль с брюк и пошел в Сельцо.
Наташка получила своего жука.
А я еще раз прошагал всю дистанцию, теперь уже в обратном направлении, благополучно дождался паровичка и отбыл домой.
Мог ли я вообразить, что спустя многие годы в обстоятельствах куда более драматических мне придется вспомнить про «иголку в стоге» и в глазах моих вновь мелькнет золотой отблеск минувшего детства.
Меня, только что разжалованного, вызвал командир полка.
Для чего, я понять не мог. Шел, сопровождаемый адъютантом эскадрильи. С тупым равнодушием шел: спешить было некуда.
Носов взглянул на меня как-то вопросительно, без неприязни или осуждения и спросил:
— Хочешь рискнуть, Абаза? Слетать надо... и я вроде за тебя согласился, хотя такого права...
Стоило услышать слетать — как голова заработала с поспешностью необычной... Сказано — слетать?! Или я ослышался?
— Командующий флотом берет тебя напрокат и поставит задачу лично, — вновь услышал я Носова, — ты можешь и отказаться... Дело исключительно добровольное...
Командующий имел вид либо больного, либо смертельно замученного человека. Адмирал подвел меня к карте, указал в едва различимую точку, лежавшую на севере, и сказал, хрипло растягивая слова:
— По нашим не вполне достоверным данным, они прячут здесь свой подраненный линкор. Надо уточнить, так это или нет... Бухта перекрыта зенитками... Посылал на разведку «Петляковых»... не пробились... ни первый экипаж, ни второй...
Адмирал замолчал.
Я смотрел на карту и понимал: так сказать, нормальным порядком в бухту не проскочить. Гробовитое дело...
—Задача приобретает стратегическое значение, — возвысил голос адмирал, — если мы скидываем со счетов этот линкор, у нас высвобождаются бо-о-большие подлодочные силы, что позволяет...
Но это ко мне отношения уже не имело, и я не стал слушать, а думал: согласиться на разведку — проще всего, накрыться — тоже недолго. А вот как слетать — узнать, что надо, и вернуться?
— Разрешите вопрос, — спросил я, когда адмирал закончил, и, получив разрешение, сказал:
— Можно получить фактическую погоду в районе цели, прогноз на ближайшие сутки, ветер по высотам и подробную карту?
— Вы получите все, чего пожелаете, — сказал адмирал, — все и даже больше, только ответьте до двенадцати ноль-ноль завтрашних суток: там он или нет?
Я решил лететь за облаками. И снижение начать по расчету времени, чтобы оказаться над поверхностью моря километрах в тридцати от цели. Здесь надо будет снизиться и идти к бухте на высоте, зениткам практически неподвластной.
Синоптики обещали нижнюю кромку облаков метрах на двухстах пятидесяти. Это обнадеживало. Ветер гарантировали устойчивый, на высоте — умеренный, у земли — слабый.
Когда я уже сидел в кабине, провожавший меня Носов поднялся на крыло, протянул неожиданно руку и сказал:
— Ну, будь паном, мужик! И пошли меня к черту.
Я набрал две с половиной тысячи и вышел за облака. Секундомер, пущенный на взлете, отсчитывал время до точки снижения. Делать было нечего. Только ждать. И сохранять режим полета. Когда расчетное время кончилось, дважды проверил себя и, тщательно сохраняя скорость, начал снижение.
Тихо ползла стрелочка высотомера, вариометр показывал: спуск десять метров в секунду.
Оставалось двести метров. Воды не было видно. Я уменьшил вертикальную скорость до пяти метров в секунду. Подумал: превышение аэродрома вылета над уровнем Мирового океана — восемьдесят пять метров. Значит, пятьдесят метров плюс восемьдесят пять — сто тридцать пять... Или я сейчас увижу море, или через минуту двенадцать секунд я в последний раз искупаюсь.
Наконец вода открылась — тяжелая, зеленоватая, разузоренная легкой пеной. Стрелка высотомера показывала чуть меньше нуля высоты. Но это уже меня не занимало. Если расчет был верным, через пять — пять с половиной минут должен открыться берег.
Я снизился еще немного, предварительно проверив по компасу курс, и представил, как все должно идти дальше: из воды поднимается черно-серая рваная гряда камня... Изначальная твердь, прорезанная глубокими расщелинами, подточенная промоинами, она надвинется на меня и закроет полнеба. Я довернусь чуть влево и буду ждать мыса.
Мыс, скошенный, довольно длинный, должен оказаться слева. А сразу за мысом — горло... Если в этот момент меня не собьют, я проскочу в бухту и там под дальним береговым обрывом увижу линкор — серую стальную коробку...
Тут я усмехнулся: иголка в стоге сена! На самом деле, что там каких-нибудь тридцать тысяч тонн водоизмещения... в сравнении с миллионами, а скорее миллиардами тонн неистребимого камня.
Найду! Один раз у меня с иголкой уже получилось! И опять найду!
На высоте, не превышавшей тридцати метров, я проскочил в бухту. Берег грохнул во все две или три сотни стволов с крохотным, но для меня вполне достаточным запозданием, когда я уже очутился в бухте.
Полосуя все окрест дымными хвостатыми следами, разрывы цепляли за облака и пропадали из глаз. Вспомнил Носова: «Если разрыв видишь, это не твой снаряд».
Бухта тускло блестела под ногами, огромная акватория была совершенно пуста.
Зенитки зенитками, но меня аж в пот ударило: куда ж этот чертов линкор девался?
Я не знал и не мог догадаться, что больше устраивает адмирала: линкор в бухте или линкор не в бухте... Мог предположить, лучший из вариантов — линкор на дне, но такое не под силу одиночному истребителю, даже если он готов пожертвовать собственной жизнью.
Горючего оставалось только до дому. Я обязан был вопреки зениткам и чему угодно еще вернуться: от моих сведений зависело, как дал понять командующий, больше чем многое.
Едва не цепляя винтом за воду, вылезал я из бухты. И благополучно выскочил, но... этого мало!
Мне фантастически повезло: когда я уже собирался ложиться на обратный курс и нырять в облака, я увидел его.
Оставляя закрученный бурун за кормой, угрюмый, здоровенный утюг вспахивал море.
Я глянул на компас, сообразил, как далеко отошел от базы, хватанул ручку на себя и, вознесясь на высоту верхней кромки первого яруса облаков, заорал открытым текстом:
— «Гранит», утюг чешет по квадрату двадцать два шестьдесят четыре, курсом двести пятнадцать. Повторяю...
— «Чайка-11», ты? — неодобряющим голосом откликнулась земля и замолчала. Потом я услышал, как снова включился передатчик, и узнал Носова.
— «Одиннадцатый», спасибо за натугу... Ветерок усиливается, учти... Поглядывай за горючим...
***
В далеком, совсем еще раннем детстве был у меня старый, изрядно обтрепанный, почему-то горчичного цвета медведь. В отличие от большинства плюшевых собратьев мой стоял на четырех мощных лапах и в пузе у него было спрятано секретное кольцо — потянешь, мишка ревет и открывает пасть... Игрушка досталась мне по наследству, кажется, от дочери дяди Саши.
Мишку я помнил столько же, сколько себя. Любил? Затрудняюсь сказать: игрушки никогда особенно меня не увлекали, другое дело — инструменты. Но привык я к своему горчичному зверю, привязался крепко. Как-никак он был молчаливым свидетелем моих многочисленных болезней; в углу вместе со мной стаивал, и все мои друзья-приятели не уставали удивляться мишкиной способности реветь и разевать пасть...
Словом, облезлый, замученный, существовавший в доме с незапамятных времен зверь сделался частичкой моей жизни, хотя я и редко вспоминал о медведе. Тем более в войну.
Счастье было невыразимое — случайно залететь домой, к маме, пусть на какой-нибудь час. С аэродрома я ринулся в город, воображая, как она обрадуется, как заплачет, как кинется мне навстречу. Три с половиной года я не видел мамы. Вам этого не понять.
Короче, я несся домой, сжимая в потной ладони, словно истинньта первоклашка, мой, пронесенный через все передряги войны, личный, мой персональный ключ от квартиры. И волновался: вдруг сменили замок?
