Ребята ушли, а Ретюнский, опустившись на стул, задумался. Он вздыхал, тер пальцами виски. Затем несколько минут ходил из угла в угол по кабинету. Наконец крякнул с досады и решительно шагнул к двери. Открыв ее, увидел тех же ребят. Они стояли возле бухгалтера. Илья Семенович рассматривал чертеж и только покачивал седенькой головой.
— Ну и ну! — приговаривал он. — Посмотрите, настоящий спортивный комплекс! Непостижимо…
— Вот что, друзья мои, — печально и в то же время торжественно произнес Ретюнский. — Отдаю вам эту комнату. Пользуйтесь. — И, обведя широким жестом помещение, добавил: — Думаю, неплохо устроитесь… Денька через три-четыре можете вселяться. Пока покрасим, побелим… А как же, забота о детях — наша обязанность. Ну, довольны?
— Спасибо! — радостно ответили ребята.
Этот день был полон приятных неожиданностей.
Только собрались с Германом Ильичом в соседнее домоуправление (он сказал, что там можно достать настоящий дорожный каток), как во двор въехала трехтонка со столбами, досками и листами фанеры.
На машине приехали двое плотников. Не успели они выкурить по сигарете, как ватага шустрых ребятишек уже разгрузила машину. Потом те же ребятишки указали место, где ставить столбы для турника и каната.
А в другом конце двора синеглазый загорелый мальчуган посмотрел в какой-то чертеж, померил на земле рулеткой, вбил колышек и заявил, что здесь будет слоновая горка. Плотники не поняли его, а когда Василек объяснил и даже нарисовал, как она должна выглядеть, они руками замахали: ишь, чего выдумал!
— Какие завсегда ставим горки, — хмуро бросил высокий плотник с торчащим из кармана складным метром, — такую и вам поставим.
— Это лесенка и три доски корытом?
— Нет! Эскалатор! Как в метро! — обозлился второй плотник.
Однако на подмогу Васильку пришли ребята.
— Ничего не можем поделать, — пожал плечами Лешка. — Проект! Утвержден самим товарищем Ретюнским! — И он показал на чертеже размашистую подпись управдома.
А Саша всех помирил.
— Вы сделайте обыкновенную горку, а туловище, ноги и голову мы сами выпилим из фанеры и прибьем. И глаза нарисуем, и уши, и бивни приделаем. Покрасим сами. Настоящий слон будет. Еще и своих детишек приведете кататься.
Рабочие заулыбались. Бедовые ребятишки! Хозяева!
— Это что за команда такая? — спросил высокий плотник у подошедшего Германа Ильича. — Командуют, понимаешь. То делать, так делать!
— Все правильно! — подтвердил Герман Ильич и довольно усмехнулся в усы. — Сами архитекторы, сами строители. Вы лишь необходимое сделайте.
Необходимого оказалось немало: стол для пинг-понга, качели, баскетбольные щиты, горка, корабль.
— Да тут и в неделю не управишься, — сказали озадаченные плотники.
— Ничего, мы поможем, — пообещали ребята.
До самого вечера слышались голоса работавших во дворе! И ребят, и взрослых. Это не беда, что отцы и старшие братья ребятишек отработали смену на заводе или стройке. Разве усидишь, когда во дворе делается такое! И, наспех поев, они брали лопаты, рубанки, молотки и спешили на площадку. Работы всем хватало. Рыли ямы, трамбовали землю, вкапывали столбы, строгали доски…
Трудились с азартом. Глядя на них, и плотники весело тюкали топорами!
Часов около шести вдруг показался Гера. Он шел с улицы к своему подъезду. Ребята, конечно, сразу отвернулись, но всё же заметили: у Геры в руке какой-то сверток. И несет он его не просто как обыкновенную вещь — книгу или буханку хлеба, — а по-особенному, словно букет цветов. И шагает торопливо, чуть ли не бежит.
— Эй, длинный! — крикнул Гера. — Философ! Качай сюда! Что-то покажу!
Володька сделал вид, будто ничего не слышит. А про себя он возмутился: почему Герка именно его позвал, а не кого-то другого? В друзья он к нему не набивался. А если Герка когда и предлагал прокатиться до ворот на его «Волге», так ведь и другие ребята катались. Еще и клянчили, вроде Сеньки Буратино.
Володька сильнее забухал трамбовкой. Через несколько секунд оглянулся украдкой — Геры уже не было.
Больше часа не появлялся Гера во дворе. Потом вышел из подъезда, сияющий, как хромированная крышка на колесе его голубой «Волги». Не сходя со ступенек, позвал:
— Эй, Философ! Гришка! Топайте сюда! Кинокамеру покажу! Вещь — люкс!.. Слышите?.. Ну, идите! Чего же вы?.. Слышите?..
До чего же хотелось ребятам взглянуть на Геркину кинокамеру, однако никто из них даже и головы не повернул в его сторону. Продолжали, заниматься своим делом. «Да что они, оглохли все?»
— Эй! Философ! Василек! Гришка! Живо идите!
И опять — никакого внимания на него. Копают, стучат трамбовками, молотками. Гера презрительно усмехнулся, попробовал обидеться и уйти, но как можно уйти, если в руках у него новенькая, сверкающая кинокамера «Кварц».
— Дураки! — крикнул Гера. — Я же не обманываю — настоящая любительская кинокамера с узкой пленкой. Семь с половиной метров в кассете. А всего с двух сторон — пятнадцать метров. Три скорости съемки… Ну, идите!
Казалось, и это не произвело на ребят никакого впечатления. Нет, они определенно оглохли на своей дурацкой площадке! Или сошли с ума. Гера подошел к Володьке, перекрутил ключ завода и сказал:
— Давай, Философ, засниму тебя в движении. Скорость съемки — шестнадцать кадров в секунду. — Прищурившись, он направил аппарат на Володьку. — Ну, ударяй этой штуковиной. Можешь улыбаться и смотреть на меня.
Вместо того чтобы обрадоваться, Философ вдруг повернулся к нему спиной. Гера с недоумением и злостью посмотрел на худые Володькины плечи, процедил сквозь, зубы «Идиот!» и, не оглядываясь, быстро пошел к подъезду.
Как только он скрылся в дверях, ребята заулыбались, а будущий мастер спорта Гриша Коркин схватился за сердце.
— Ой, не знаю, как вы, — я чуть не умер. Какой аппарат! Им же настоящие фильмы можно снять!
Сашин отец, строгавший рубанком доску для качелей, весело сказал:
— Ну, ребята, тяжелую ношу взвалили на себя. Выдержите?
— Должны, — заверил Саша и посмотрел на ребят. — Изменников ведь среди нас не будет, верно?..
Прошла неделя с тех пор, как Лена высказала бабушке все, что накипело на сердце. С того дня между ними установились какие-то новые, странные отношения. Они словно избегали друг друга, говорили только о самом необходимом и почему-то боялись смотреть друг другу в глаза.
У бабушки было усталое, осунувшееся лицо, в глазах застыли тревога и ожидание. И Лена чего-то ждала. Ей было жалко бабушку, но подойти к ней и просить прощения Лена не хотела. Нет, она не чувствовала себя виноватой. Про себя решила так: раз уж заявила бабушке, что хочет быть такой, как все, то надо и доказывать это.
Прежде всего стала по утрам подметать в комнатах. Поливала цветы в горшках. Вытирала тряпкой пыль со старого кресла, книжного шкафа и пианино. Подшила ремешок у босоножки.
Все это она делала решительно, с вызовом — старалась подчеркнуть свою независимость.
Валентина Григорьевна незаметно наблюдала за ней. «Ну, попробуй, — думала она. — День, другой, третий… А потом тебе, дорогая, надоест». Но когда пришла Лукерья, пожилая молчаливая женщина (она стирала им белье и раз в неделю делала уборку), и Лена, надев передник и засучив рукава, принялась помогать ей, то Валентина Григорьевна была просто поражена. А та, раскрасневшаяся, с блестевшими глазами, терла щеткой пол, двигала вместе с Лукерьей тяжелую тахту и, совсем как обыкновенная девчонка, вытирала со лба пот.
После уборки Лена стала играть. Но вскоре пианино умолкло. Валентина Григорьевна осторожно выглянула из кухни. Так и есть: смотрит в окно. Конечно, стук молотков стал ее больше волновать, чем гаммы! «Да, милая, хотя тебе и надоели гаммы, но без них ты никогда не достигнешь мастерства. И очень плохо, что ты не желаешь слушать моих советов и обижаешься на меня, За что обижаешься? За то, что я оберегала тебя от волнений? От ненужной встречи с отцом? Когда вырастешь, поймешь меня. И оправдаешь… А пока ты должна заниматься, заниматься и выбросить из головы всякий вздор».
Валентина Григорьевна кашлянула. Потом еще раз, еще.
Лена слышала ее покашливание, но отойти от окна не захотела. Бабушка подождала немного и обиженно скрылась за дверью.
Так Лена «бунтовала» против бабушки. А на большее пока решиться не могла. Ведь для этого надо было выходить по утрам на зарядку, вместе со всеми возиться на площадке, носить, как Пенка, кирпичи и выкладывать ими клумбы. Или подметать длинной метелкой дорожку. Лене хотелось этого, ее тянуло во двор, но было как-то непривычно.
Однажды, выглянув на балкон, она увидела на нитке «телеграфа» малюсенькую, свернутую трубочкой бумажку. «Ты на меня сердишься? Да?» — прочитала Лена.
