Когда в такое свежее зимнее утро человек выходит из дому, глаза его невольно щурятся от непривычно яркого света на дворе. Белизна словно обступает его со всех сторон. От дыхания идет пар, кудреватый и белый. Белыми колючками инея покрывается воротник.
Александр Львович Онучин рано утром вышел из дому. Скрипнув, закрылась за ним дверь парадной. Он постоял на пороге, прищурившись огляделся по сторонам, со вкусом вдыхая морозный воздух…
Бывают на свете люди, постоянно сосредоточенные на чем-нибудь одном — на какой-нибудь одной мысли, чувстве или предстоящем им деле, люди, до такой степени захваченные одной страстью, что все окружающее не существует для них. А бывают и такие, как Александр Львович: о чем бы он ни думал, чем бы ни был встревожен и обеспокоен, мир вокруг него продолжал жить своей многообразной жизнью, перекликаясь с ним тысячей голосов.
До начала занятий оставалось двадцать минут.
Он шагал по скверу Софьи Перовской, не глядя по сторонам, а глядя себе под ноги и все, между тем, замечая.
В саду было пусто, на скамейках лежал снег.
Солнце еще не поднялось над крышами домов. Но уже предчувствуя солнце, не только снег, а даже воздух переливался какими-то розово-гоубыми тенями.
Александр Львович прислушался к скрипу своих шагов на дорожке. Он шел быстро. Ему стало тепло, почти жарко. Пришлось даже расстегнуть крючок воротника.
Надо оказать, что вчерашний разговор с мальчиками сильно огорчил Александра Львовича. Он понимал, что в чем-то ошибся и не нашел хода к сердцу своих учеников.
Вечером, положив руку на радиоприемник и рассеянно ловя Москву, он думал о Саше и Дане. Он думал о них и ночью, когда лежал в кровати.
Свет улицы плел свою паутину на темном потолке, собираясь гармошкой и снова расходясь. Световые фигуры казались одинаковыми, но если вглядеться в них, подвижной узор оказывался разнообразным, как сочетание стекол во вращающемся калейдоскопе.
Александр Львович внимательно глядел на потолок, единственное светлое пятно в комнате, и говорил себе, что будет, должно быть, ошибаться еще много, много раз…
Это сознание не столько утешало его, сколько рождало в нем мужество.
«Но в чем же была моя ошибка? Если бы я мог вернуть вчерашний день, то, пожалуй, повторил бы все снова…»
В сущности, его педагогическая задача была проста: надо было развенчать в глазах Петровского совершенный им во время контрольной товарищеский подвиг и показать Яковлеву, в какое унизительное положение он поставил себя, тащась за приятелем на буксире.
Именно это он сделал.
Почему же он так недоволен собою? Почему, правильно решив свою задачу, он ощутил горький привкус ошибки и просчета? Может быть, он говорил с мальчиками необдуманно, поверхностно, не от всего сердца?
Нет, он говорил всерьез, не прибедняясь, уважительно и требовательно.
И, однакоже, нечего кривить душой — разговор не удался. Почему? Да потому, очевидно, что дело было не только в том, что Яковлев не приготовил урока, а Петровский написал за него контрольную. За историей с контрольной, несомненно, стояло, как это часто бывает в жизни, что-то еще, чего он не знал.
«Придется поговорить с ними снова, — думал учитель, шагая по скверу, — но с кем сначала?»
Вопрос решился сам собою.
— Александр Львович! — вдруг закричал кто-то у него за спиной.
Он обернулся.
Его нагонял Саша Петровский.
— Здравствуйте! — издалека крикнул Саша, махая на ходу варежкой и задыхаясь от бега.
— Здравствуйте, Петровский. Что скажете?
Если бы Петровский не запыхался так сильно и не был так взволнован, он бы, наверно, заметил в глазах учителя живой и лукавый огонек. Но он ничего не заметил. Стоял, смущенно опустив голову, тяжело дыша и переминаясь с ноги на ногу.
— Ну? — чуть усмехнувшись, спросил Александр Львович.
Выражение тревоги в глазах Саши сменилось выражением отчаянной решимости.
— Александр Львович, — начал он, сдвигая темные пушистые брови, — я еще вчера… нет, не вчера, а сегодня рано утром, — поправился он со своей обычной точностью, — решил вам кое-что сказать. Но я думал — на большой перемене, а вышло…
Александр Львович кивнул:
— Не смущайтесь, может быть так даже и лучше, Петровский.
— Может быть, — согласился Саша. — Только я не знаю, с чего начать…
— Начните попросту, — посоветовал Александр Львович.
— Ладно. Я — попросту… В общем, все было не так… то-есть не все… To-есть то, что вы сказали о дружбе, правильно, но у нас с Даней вовсе не так — иначе, и понимаете…
— Понимаю, Саша.
Саша с удивлением и благодарностью поглядел на своего понятливого слушателя и стал уже спокойнее и увереннее рассказывать о том, что мучило его с той минуты, как он проснулся. А проснулся он сегодня гораздо раньше обычного. В комнате было еще совсем темно. Он долго лежал с открытыми глазами, стараясь понять, отчего ему так плохо, противно и тошно. Неужели от вчерашней тройки?
Нет! Дело было не в тройке. Он виноват. Виноват, конечно, не в том, что не сумел как следует выручить Даню. Его вина и глубже и серьезнее.
Саше виделась то Данина лохматая голова, то Данины широко раскрытые, чуть-чуть косящие глаза, то Данина рука в варежке, протянувшаяся за его, Сашиным, портфелем.
«Нет!.. Возьмите в залог наш старый, плохой портфель!»
«Наш»! Данька считал, что все у них общее. А он, Саша, преспокойно унес домой «наш» новенький, красивый портфель с серебряными буквами и чистыми учебниками и предоставил Дане самому выручать «наш» плохой портфель.
Но ведь он же знал Даню! Даня хоть и сам придумал раздобыть у дворника тару, а боялся тогда войти в дворницкую, чтобы попросить мешки. Боялся! А для общего дела пошел. За мешками пошел, а для себя не смог.
Значит, надо было помочь ему. Тогда помочь, а не во время контрольной.
Это раз. А два — это то, что все — и ребята и Александр Львович — считают, будто бы он, Петровский, в их дружбе главное лицо и будто Яковлев тащится за ним в хвосте.
А ведь это не так!
Вот даже, например, в этой истории со сбором лома. Если бы Даня со всей своей суматошной горячностью не сбрехнул про полтонны, а потом не заразил всех этой своей горячкой, кто его знает, может быть их звено и в самом деле провалилось бы. Даже наверное провалилось бы.
И так во всем.
Их дружба считается неравной. А у них настоящее равенство, и если неравенство есть, то это Яковлев играет первую скрипку. И было бы нечестно не признать этого.
Пока Саша лежал в постели, положив руку под голову, и, прищурившись, рассматривал светлые щели в камышовой шторе, он не только все это продумал, но и подготовил целую речь, которую непременно скажет учителю.
Саша ясно представил себе, как стоит у окна учительской во время большой перемены, глядя Александру Львовичу в глаза и даже слыша свой голос: «…Я, понимаете, не тащил его за собой, Александр Львович…»
Но он встретил учителя на полдороге. Все вышло не так, как он придумал, и речь не удалась. Слова срывались с Сашиных губ в беспорядке. Он говорил бессвязно, захлебываясь. Но Александр Львович его не перебивал.
— Так, так, понятно, — подбадривал он время от времени Сашу, особенно тогда, когда слова его становились совсем непонятными.
На пороге школы учитель и ученик остановились.
— Всё? — спросил Александр Львович, слегка улыбаясь.
— Всё, — ответил Саша.
И вдруг Александр Львович стал непривычно серьезным.
— Вы сами не знаете, как помогли мне сегодня, Петровский, — сказал он и крепко, как взрослому, пожал Сашину руку.
* * *
Заболела учительница географии. Ее заменил Александр Львович. Он был мастер на все руки и в случае надобности мог заменить еще и математика и физика.
После урока, во время большой перемены, Александр Львович сказал Дане:
— Яковлев, помогите-ка мне снести карты в географический кабинет.
Саша Петровский, который не отходил в этот день от Дани и все время с опаской поглядывал на Александра Львовича, предполагая, что у них с Даней непременно состоится сегодня какой-нибудь разговор, встревоженно посмотрел на учителя.
Нынче в классе дежурил Семенчук. Он лез из кожи (по понятию Петровского и Яковлева), все время торчал около открытой форточки, тер доску то мокрой, то сухой тряпкой, поднимал с полу соринки, перышки, бумажки…
— Я, я снесу! — громко хлопая крышкой парты и дожевывая на ходу бутерброд, крикнул Семенчук и, не дождавшись ответа, грохоча сапогами, прошел по узкому проходу между партами и, протянув вперед огромную руку, снял со стены две карты. — Может, еще чего-нибудь поснимать? — спросил он с готовностью. Его рот жевал. На большом подбородке примостилось несколько хлебных крошек. Серые добрые и доверчивые глаза услужливо и миролюбиво заглядывали в глаза Александру Львовичу.
