Илья Бояшов - Танкист, или «Белый тигр»

В один прекрасный весенний денек рядом с застывшей, как преждевременный памятник, найдёновской «тридцатьчетверкой», наконец-то достроили переправу. Притопленный в открывшейся воде, пропускающий через себя льдины, настил был невидим с воздуха самому дотошливому корректировщику и вызывал непреходящую радость Черепа: тот трясся от одной только мысли, что теперь в любой момент можно рвануть за «Тигром» в сторону Цоссена. Гигантский ткацкий станок, между тем, продолжал работу на всем протяжении Одера: саперы — эти истинные «лошадки войны» — продолжали тянуть сотни тайных и явных нитей к обреченному правобережью. Немцы в бессилии наблюдали за трудягами-ткачами, проклиная их несомненное и очевидное мастерство.

Башмачкин уже готовился завести дизель (Призрак никуда не девался, он дразнил рыком и запахом), как вынырнувший возле номера 379 адъютант генерал-лейтенанта Безбородова вызвал настоящий переполох. Впрочем, Крюк с якутом напрасно волновались: заместитель Конева отметил их убогого командира тем, что собственноручно выбрал Ивану Иванычу на складе новую добротную офицерскую шинель.

Заряжающий и наводчик готовы были сожрать начальство глазами. Вид двух подельников, по-прежнему позволял усомниться в эволюции «человека разумного» — хотя кое-какие выводы были сделаны; с брони «тридцатьчетверки» исчезли столь тщательно и с такой продуманностью привязанные ранее чемоданы и узлы. После конфуза с метилом якут резко снизил свой аппетит, установив щадящую норму — «сто» утром, «сто» в обед — и «двести» на сон грядущий — чем приобрел даже некоторую розоватость щек.

Однако, несмотря на внутренние перемены, вытянувшаяся перед посланцем троица была до безобразия грязна и оборвана: даже саперы оторопели. Щеголеватый полковник-адъютант приказал тут же опробовать подарок. Послушно обернув себя необъятной шинелью, Кощей не мог не перепугать свидетелей: синяя шея венчалась оскаленной головой, разбитые пальцы, словно веники, едва торчали из обшлагов. Безбородов откровенно промахнулся — нарядившаяся в добротное сукно Смерть расстроила даже посредника.

Тем не менее, шинель осталась — и Акакий Акакиевич уже в ней ринулся за последнюю реку.

В 41-ом советские танки ползли неуверенными толпами, поскуливая, как щенята, слепые и бестолковые — их целыми кучами неторопливо щелкали развеселые немецкие артиллеристы.

В 42–43 были попытки маневра — из недобитых мехкорпусов приказом вождя сколотили армии. Но «коробки» по-прежнему швырялись в пасть «Тиграм» без всякой разведки. Командиры по рукам и ногам были повязаны неутомимыми «особистами», и наверху и внизу шарахались от самой робкой, зародышевой инициативы, Мехлиса боялись больше разухабистого «Даст Рейха», опять-таки, к радости германских «восемь-восемь» предпочитая атаковать в лоб неуклюжими стадами — конечно же, все то время найдёновское небо усердно заполнялось новыми железными мучениками.

Наглость и расчет, желание гнать и резать впервые явил изумленному Моделю знаковый 44! По германским тылам осмысленно зарыскали, поначалу сотни, а затем уже тысячи машин. Ремонтники и хозчасти едва поспевали за танками. Тем не менее, запчасти, топливо и разнообразнейшие «болванки» доставлялись бесперебойно. Итог не замедлил себя ждать: танкисты, словно в сказке «ударившись оземь», стали азартны, как игроки в казино. Самые хитроумные укрепрайоны, перед которыми еще год назад не задумались бы положить и фронт, «тридцатьчетверки» обходили теперь на рысях, без оглядки, и что не удивительно, без прежних потерь, «отдавая славу пехоте». Где с ходу, где опять-таки маневром, корпуса заглатывали переправы и перекрестки. Счет пленных сразу пошел на десятки тысяч. Завертевшаяся, нарастающая с каждым месяцем, с каждой неделей, наконец, с каждым днем и часом свистопляска скорости, вкупе со снарядами, гусеницами и броней, создали тот самый знаменитый «порядок» в столь неуверенных прежде войсках. Богданов и Ротмистров уже не оглядывались на бредущий в тыл безоружный потрепанный вермахт. Немногие, избежавшие рабской участи, ветераны «панцерваффе» кусали залатанные локти, с отчаянием наблюдая столь явные (и, без сомнения, граничащие с гениальностью) вариации на тему их доморощенного «блицкрига». «Русские свиньи» наконец-то перестали изобретать велосипед; они нагло содрали основной принцип молниеносной войны — прорыв и неизбежные «клещи», но, как всегда, присовокупили к нему главный козырь — полную, ошеломляющую непредсказуемость, от которой в Цоссене теперь мутило стратегов. Случилось то, что случилось: количество наконец-то окончательно и бесповоротно обернулось качеством; и все, что пыталось сопротивляться, неизбежно было раздавлено, смыто и расплескано по сторонам. Но даже то грандиозное, осмысленное, воплощенное давление на разрыв в 44-ом, не шло ни в какое сравнение с весенним рывком 45-го!

Один из шести «кулаков» великого горца, которым распоряжался не знакомый со сном и отдыхом, Рыбалко, к великому счастью Ивана Иваныча взяв старт от Цорбена и так и не покоренного, но обложенного Бреслау, теперь днем и ночью неутомимо накатывался на «логово зверя». Уже начиная с Одера хозяйство знаменитого генерал-лейтенанта включало в себя пятьсот модернизированных Т-34-85 (командирские башенки, люки, вентиляторы совершенствовались постоянно), сто ИСов, два десятка старых добрых «эмчи», бывших радостью для танкодесантников из за комфортной плавности хода, все те же, совершенно незаменимые на средневековых улицах «Валентайны», две сотни разнокалиберных САУ, восемьсот орудий и пять тысяч грузовиков (лошади, ослы и верблюды не в счет). Со всей своей резвостью вместе с танками (и ни на секунду не отставая от них!) неслись теперь ремонтные роты, расплодившиеся «тылы» и интендантства, дребезжащие походные кухни и госпиталя. Пятьдесят тысяч поголовно охваченных лихорадкой гонки солдат Третьей Танковой в разномастных «коробках» (включая хватаемые по дороге трофейные «Хенцеры» и «Пантеры»), в битком набитых автомобилях, на мотоциклах и на не менее добротных велосипедах, готовы были до конца заглотить Силезию — аппетит только рос! Мелькали новые фермы, замки, виллы и черепичные городки с их неизменно разбегающимся по домам «гитлерюгендом». Уже к середине апреля управление всем этим потоком дошло до немыслимой виртуозности: целые корпуса (танки, САУ, грузовики, которые как мухи облепила пехота, техобеспечение, и прочее, прочее, прочее, что неизменно тянулось за каждым клином, как шлейф) готовы были развернуться в любом направлении и брать любые позиции, неизбежно прорываясь, прорываясь и прорываясь. Все набрало такую инерцию, что не могло остановиться и перед штурмом неба.

Фрицы паниковали всерьез. «Панцерваффе» не успевало сгружать «Тигры» с платформ — «тридцатьчетверки» Третьей Танковой, подминая железнодорожные насыпи и рельсы, превращали в щепу целые эшелоны вместе с ошеломленным содержимым, и рвались к Лаубану и Калацу. Все те же обыватели, переминающиеся с ноги на ногу перед скудными магазинами, с изумлением таращились на громадины «Шерманов» и ИСов, которые, возникая из ниоткуда, высекали гусеницами искры из булыжников девственных улочек, направляясь мимо изумленных бюргеров к новым рекам и городам. Ужасны были чужие серые башни, белая нумеровка, красные звезды и полотнища, страшен был десант, ушанки, пилотки, ватники, валенки, ботинки и сапоги, «сидоры», винтовки, автоматы, страшны были подпрыгивающие за «Студебеккерами» пушки. Ужасной была свирепая скорость, с которой опрокидывались оказавшиеся на пути шлагбаумы и трамваи. Но то, что тряслось, ехало и ползло следом за ними, было еще ужасней!

Время старой бедной Германии подходило к концу; нервный, словно девица во время «месячных», Гиммлер сдал дела тертому калачу Хейнрицу и укатил в санаторий.[43] Обезумевший фюрер откалывал номера перед толпой подчиненных в бункере Рейхсканцелярии. «Дядюшка Джо»[44] толкал к Берлину осатаневшего Жукова. Не менее неистовый Уинстон,[45] проклиная кремлевского горца, подталкивал туда же американцев. Рузвельт, зная аппетиты обоих, тем не менее, просил Эйзенхауэра попридержать ребят — бесценная жизнь каждого «янки» была превыше всего — поэтому остро отточенный карандаш Начальника объединенных штабов коснулся Эльбы в районе Торгау. И там же остановился. От подобной стратегии бесился русофоб Паттон, постоянно срывающийся с поводка, но ее поддержал умный, толковый Бредли. Союзники явно устали работать в связке. Давно поменявший фуражку на берет «спецназовца» Монтгомери вынашивал свои планы, галльский петух де Голль — свои. Под визг сотрясавших Европу бомбардировок швейцарские «гномы» спешно прятали по многочисленным карманам и кармашкам тонны прибывших из Мюнхена золотых колец и зубов; в концлагерях успели снять обильную жатву. А Женева и Цюрих кишели шпионами. В спокойном, размеренном как жизнь далай-ламы, Берне хитрец Даллес угощал эсэсовца Вольфа[46] любимым напитком — кофе с гаванским ромом. Весь мир трясло; и в этом фантасмагорическом калейдоскопе, в котором постоянно накатывались друг на друга большие и малые стеклышки, в мешанине смертей и событий, неудержимо катился к Баруту найдёновский танк. «Белый тигр» затмевал взор безумного капитана, не снимаемая шинель за три недели дождей, гари и копоти претерпела обычные метаморфозы — вид ее, как и вид самого танкиста стал непереносим. И вот в ней-то Иван Иваныч, появляясь первым из страшных русских, гарантированно доводил до истерики и без того трясущихся немцев. Завидев его фрау падали в обморок, а Найдёнов раздувал ноздри-щели — весной запахи заострялись, как чилийский перец; «Тигр» висел у него на крючке.