В квартире у них было просторно и удобно: много книг, оранжевый с бахромой абажур, похожий на черноморскую медузу. У Ледика был свой угол: столик, шкаф с книгами, с коробками конструкторов, альбомами — были в них открытки и фотографии.
Мать его встретила меня настороженно и сразу спросила, кто мой папа.
Узнав, что мой отец читает в пединституте педагогику, она стала более ласкова со мной и даже усадила пить чай. Правда, она то и дело косилась на ссадины на моих локтях, на тощие ребра, видневшиеся под майкой, и на дырку в штанах.
Она спросила номер квартиры, где я живу, подъезд и мою фамилию, и этот вежливый допрос мне не очень понравился.
Вечером мы играли в салочки, кошачьими голосами орали на бревнах посреди двора, и среди нас сидел Ледик. Домой он ушел первым, сказав, что ему уже пора спать: врач велел. К тому же ему надо было пить рыбий жир. Скажу по секрету, меня тоже заставляли пить его. Но никто во дворе не знал этого. Мне было нестерпимо стыдно и противно глотать эту масляную гадость, а Ледик открыто объявил об этом и еще улыбнулся. Как будто этим гордятся.
Он ушел, а мы остались на бревнах. Мы смотрели на светящиеся квадраты окон, хохотали и дурачились до вечера, пока матери не загнали нас спать.
Утром следующего дня я за сараем учил Ледика ходить на ходулях.
Долго у него ничего не получалось. Он боялся оторваться от стенки, плохо соблюдал равновесие и очень переживал свои неудачи.
— Смелей, — кричал я, — оторвись и шагай: левой, правой, левой, правой!.. Ну, смотри.
Наконец он набрался смелости, широко шагнул, запутался в палках, полетел на землю, и я не успел его поймать. Он ударился правой коленкой о камень, содрал кожу и, увидев кровь, заревел.
Он плакал, подняв разбитую ногу, а я прикладывал к ранке лист подорожника.
— Иди домой, — сказал я, рассерженный его плачем. К тому времени я почти разучился уже пускать из глаз соленую водицу.
— Я не могу идти, — проплакал он, — нога болит.
Тогда я посадил его к себе на плечи — он был легок, как средних размеров кот, — доставил на второй этаж к самой двери, стукнул в нее и сбежал вниз.
— Спаси-и-ибо! — крикнул вслед Ледик, а я уже внизу вздохнул: ух, лучше и не связываться с ним! Ни за какие коврижки.
Два дня спустя я сидел на бревнах и читал, повязав майку на поясе. Отвесные лучи солнца приятно жалили в спину и шею. К бревнам неслышно подошел Ледик, уселся рядом и стал ждать, когда на него обратят внимание.
Пчела с жужжанием набросилась на меня, как итальянский истребитель «Капрони», и я ладонью отбил нападение.
— Прости, что отрываю тебя, — сказал Ледик, — но ты не мог бы сказать, что это за марка?
Он протянул мне ладонь с синей маркой. На марке был изображен голый мускулистый бог, возможно Меркурий, с жезлом в одной руке и таким же голым малышом в другой. Вверху славянскими буквами было написано «Еллаз», внизу — «1 драхмн.» В моей коллекции была точно такая же марка, только розового цвета, достоинством в две драхмы.
— Это Греция, — указал я, — в древности ее называли Элладой — отсюда и название.
— Благодарю. — Ледик посмотрел на крышу нашего дома и не уходил.
Я понимал, что он пришел не ради этой марки, я был нужен ему для чего-то другого. Для чего? Не все ли равно: после случая с ходулями я потерял к Ледику всякий интерес.
— Ты хорошо плаваешь? — спросил он вдруг.
— Так себе… А что? Может, и тебя поучить?
— Не получится, — вздохнул он.
Я тоже был уверен в этом, да и у меня не было никакой охоты возиться с ним. Научить человека плавать — великое дело. Это огромное событие в жизни. Уметь плавать так же важно, как и ходить по земле. Ему ли понять это!
— И не пытайся, — сказал я жестоко, — нахлебаешься — реветь будешь.
— Не буду, — твердо сказал Ледик.
— А если утонешь?
— Не утону, — пообещал Ледик.
— А если мама увидит? И к луже не подпустит.
— Я не скажу ей. Думаешь, я такой, что из меня веревки можно вить? — Его бледное остроносое личико было полно решимости.
— Думаю, — сказал я. — Еще хуже думаю.
— Увидишь! — каким-то чужим голосом произнес Ледик.
Мне и в самом деле очень захотелось искупаться.
«Пусть идет, — подумал я, — по крайней мере, штаны будет стеречь, не уворуют, как в том году».
Я встал с бревна и сунул книгу за ремень.
— Пошли.
Взрослые говорили во дворе, что мать слишком любит его, своего единственного, чтоб позволить ему что-либо такое, что может испортить его здоровье.
Моя мама любила меня, наверное, не меньше, и на всю жизнь спасибо ей за то, что не держала меня на привязи и не уберегала от солнца, воды и волнений. В детстве я жил свободно и был счастлив.
Мы по тропинке сбежали к реке — сбежал я, Ледик аккуратненько слез в своих сандаликах.
— Раздевайся, — сказал я Ледику, сбросил брюки и остался в трусах.
Он снял сандалии, носки и штанишки.
— А трусы снимать?
— Валяй, — сказал я, — ты еще маленький.
Ледик был щуплый, тонюсенький, легкий, незагоревший.
Я поплавал на глубине и подплыл к берегу.
— Заходи в воду. Так. Теперь ложись, — Я подвел под его живот ладонь. — Работай руками и ногами… Да не бултыхайся, а работай. Отталкивайся. Ну-ну… Еще.
Ледик был не из тех, которые могут быстро научиться плавать.
Часа через два мы пошли домой, а после обеда он не явился во двор, как было условлено. Неужто заболел? Я посмотрел на их окна и увидел в одном из них Ледика.
Он делал мне непонятные знаки.
Только через день узнал я обо всем.
Оказывается, обнаружив у него мокрые волосы, мама устроила ему головомойку и строго-настрого приказала не ходить к реке. Еще она запретила ему дружить со мной, потому что ничему хорошему «этот ужасный мальчишка» его не научит.
— Так и сказала «ужасный мальчишка»? — спросил я.
— Ага. А что? Ведь мама неправа, ты не ужасный, правда?
— Наверно, ужасный, — сказал я, и мне почему-то было приятно, что его мать так назвала меня.
— Но ведь она тебя совсем не знает!
— А ты знаешь? — спросил я. — Ты что-нибудь знаешь про меня?
Ледик подавленно молчал.
— Ты знаешь, что я могу курить и пускать дым из ноздрей? Что я недавно убил из рогатки малиновку? Что я делал татуировку, разбивал мячом стекла и нехорошо ругаюсь? Что в толпе я могу вытащить из кармана кошелек и мне ничего не стоит пристукнуть человека…
Ледик с ужасом смотрел на меня.
— Ну? — сказал он.
— Так что советую послушаться маму, я еще более ужасный, чем она думает.
По тонким губам Ледика скользнула улыбка. Потом, словно спохватившись, он огляделся и быстро сказал:
— Давай уйдем отсюда.
Я понял: боится, что из окна мама увидит его рядом со мной.
— А мне здесь нравится, — сказал я, — если хочешь, можешь уходить.
И не пошел с ним ни за сарай, ни в какое другое место. Ледик чуть отошел от меня, и теперь его маме могло казаться из окна, что он играет не со мной, а с другими мальчишками двора.
Я рассердился на него: значит, поверил и матери и моим словам о том, какой я.
Леший с ним, с этим Ледиком. Не буду обращать на него внимания.
И не обращал.
Ледик был не с нами, он был возле нас. Быть с нами ему не разрешалось. Как-то утром, когда я пил чай, он прибежал к нам. Весь запыхался, глаза сияют.
— Пойдем купаться, — попросил он.
— Зачем? — спросил я. — А мама?
Он махнул рукой и мужественно посмотрел мне в лицо.
— Идем.
— Садись, — сказал я. — Хочешь чаю? Нет? Так садись и жди, пока я допью.
Я допил третий стакан вприкуску, и мы с ним пошли к Двине. Ледик стал подавать некоторые надежды. Из него мог все-таки получиться человек, потому что он понял наконец простую истину: хороши любовь и доброта, которые делают человека сильным, а не жалким.
С нетерпением ждал я воскресенья: мы должны были поехать с Вовкой в Красный бор. Там, говорят, водилось много белок и глубокие овраги были исчирканы следами куропаток. Еще говорили, что один мальчишка привез оттуда, из незабитого домика на территории летних военных лагерей, целую горсть гильз от малокалиберной винтовки…
Всю неделю мы с Вовкой только и говорили про этот бор. В субботу вечером хорошенько смазали лыжи, проверили крепления.
Спать я лег счастливый и немного встревоженный, как всегда перед дорогой.
Проснулся рано, еще раз оглядел кольца на палках и стал готовить бутерброды.
В дверь постучали, и я бросился открывать.
— Я не поеду, — заявил Вовка и добавил: — Здравствуй.
Я ничего не понимал.
— Почему? Мы ведь сговорились!
— Не смогу. Вчера приходила тетя Женя и позвала на день рождения Пети.
— А ты не ходи.
— Должен. Он мой двоюродный брат.
