— Бой идёт. За лесом… Ракеты пускают, чуть не из-за каждого куста.
Стрелять вдруг стали совсем рядом, кто-то пробежал по тесовому люку…
Потом его с треском открыли, по лицам заметался луч карманного фонарика. На лестнице стоял наш учитель, он и светил.
— Окружили нас, нигде нет выхода. Нужен проводник.
Быстро поднялась по лестнице наша мать.
— Хорошо, — сказал Иван Матвеевич. — А хоть раз переходила через болото? Другой дороги нет.
— Проведу, — сказала мать. — Пешие пройдут… По топи проложены кладины, стоят вешки. Выйдем к Шарину, солдат там немного…
— Тогда — за мной! Дорога каждая минута.
Прошло сколько-то времени, может быть целый час. В открытый лаз бил ветер, врывались звуки боя. В страхе за мать, я бросился к лестнице, вскарабкался по скользким ступеням. Кто-то пытался меня остановить, но не успел…
По берегу озера бежали люди с оружием; в темноте не было видно, фашисты это или партизаны. Будто шаровые молнии, проплывали осветительные ракеты…
Болото лежало между двух холмов, окружённое еловыми гривами. Люди говорили, что в глубине его прячется озеро, глубину которого никто толком не измерил. Вокруг озера — топи. Ходить туда решались немногие: в «окнах» погиб не один человек, перед самой войной утонула заблудившаяся лошадь. По ночам болото грозно гудело…
Я понял вдруг, что пройти ночью — невозможное дело.
Вдруг над болотом стало светло от ракет, резко скрестились огненные трассы.
Стало так светло, что я увидел крыши Шарина, того самого, куда мы с матерью дважды ходили днём.
…Кто-то уцепился за мои ноги, и я оказался вдруг внизу — во тьме и духоте. Время снова будто бы приостановилось…
А потом в погреб хлынул утренний свет.
— Выходите, люди добрые! Кончилось!
Жива-невредима по лестнице спускалась мать. Я бросился навстречу, но меня опередил Серёга.
— Страшно было? — спросила у матери Матрёна.
— С партизанами не так страшно, а вот как осталась одна… Заплутала со страху. Как только им в лапы не угодила. Хорошо, немец помог…
— А как это он помог? — удивился Серёга.
— Просто. Пустил ракету, я и увидела, что прямо к ним и иду.
— Пробились, значит, наши? — спросили из глубины погреба.
— А как вы думаете? — И глаза матери стали вдруг весёлыми…
Чистое огромное небо синело над нашей деревней. Нигде не было видно столбов дыма, не стреляли, не вспыхивали ракеты.
— Куда это они только делись? — пожала плечами тётя Паша.
— Погнались, видно, за нашими… — сказала мать.
А вокруг шумела ранняя весна. Жарче самой яркой ракеты светило апрельское солнце.
Весна не принесла радости людям. Шли бои, немцы жгли деревни…
Поднялась трава, и отощавший за зиму скот погнали в поле. Прежде этот выгон был праздником. Дед Иван Фигурёнок играл на жалейке, охотники палили из ружей.
Теперь стрельбы без того хватало, а дед Иван играть не захотел. Первая очередь выпала нашей семье. Мы с Серёгой взяли по пруту, погнали стадо на опушку леса.
— Увидите немцев — сразу в лес… — сказала нам мать. — Вместе со стадом, поняли?
Мы всё поняли. С тех пор как начались пожары, в лес стали уносить всё, что можно, — зарывали, прятали. Я сам помог матери зарыть самовар и медную посуду. Мы отнесли в лес даже зимние рамы, укрыли клеёнкой и замаскировали сухим мхом…
За зиму стадо поредело, меньше стало и овец, и коров. Животные словно бы одурели от тепла и света. Телята носились как угорелые, козёл Яков тряс витыми рогами, мычали коровы.
Я решил сбегать домой и на всякий случай увёл стадо на просеку. Там трава была ещё гуще, чем в поле, и дело можно было доверить братишке.
Выбежав к озеру, я увидел фашистов. Прямо по полю летели тяжёлые мотоциклы с колясками. В сёдлах сидели солдаты в пятнистых куртках и касках, покрытых маскировочными чехлами. К коляскам были привинчены пулемёты. Мотоциклы неслись прямо на нашу деревню. Возле нашего дома застыли как вкопанные…
Дома была одна мать, я заспешил к ней, побежал изо всей мочи.
Подбежав поближе, увидел, что немцы рассматривают какую-то карту. Двое солдат ходили по домам, выгоняли людей на улицу. Мотоциклисты не бушевали, как полицейские, не размахивали оружием, но их спокойствие и решительность пугали сильнее, чем крики и угрозы.
Ни вещи, ни продукты брать не разрешили. Перепуганную толпу оттеснили к озеру, пулемётчики в колясках приникли к пулемётам. Стало нестерпимо страшно, все мы знали, что не раз расстреливали целые деревни.
Офицер что-то отмечал на карте, хмурился. От людей я слышал, что однажды немцы приехали в деревню, хотели сжечь, но не нашли её на карте и палить не стали… А если и нашей деревни на карте нет?
— Этот деревня — партизански! — резко выкрикнул офицер. — Мы сжигать ваши дома. Ви со скот идти по дорога. Другой дойчен зольдаты водить вас Германия…
И, словно забыв про нас, офицер повернулся к солдатам, что-то приказал на немецком языке.
И тут я увидел немцев со странными металлическими ранцами за плечами, с зелёными трубами в руках. Такое оружие я видел впервые…
Мотоциклист с огнемётом подошёл к нашему дому, в соломенную крышу ударила широкая огненная струя. Зашипело, крыша занялась мёртвым белым пламенем.
Огненные полосы так и плясали у меня в глазах… Огнемётчики знали своё жестокое дело. Вспыхнула, задетая огнём трава, как порох горели омёты соломы. Струя случайно ударила в берёзу, и белый ствол в том месте стал вдруг угольно-чёрным…
Врагам помогал ветер, разнося языки пламени. Горели поленницы дров, изгороди, срубы колодцев. Во всю пылали постройки…
Накатились горячие волны дыма. Слёзы заливали мне лицо, пожар я видел словно бы сквозь мутную воду. Ярко горел наш дом. Рухнули стропила, пламя уже вырывалось из окон…
Я видывал пожар: за год до войны загорелся дом Тимофеевых. Со всех сторон бежали люди с вёдрами. Вода рядом — в озере, и дом сумели спасти. Жутко было видеть пожар, который никто не гасил…
В отсветах огня лица фашистов казались кровавыми. Офицер улыбался, словно сделал что-то хорошее, а не приказал жечь деревню.
Из огня выскакивали куры, и фашисты хлестали по ним огнём. Те, кто был без огнемётов, подбирали дымящиеся тушки. Летел пепел пополам с куриным пухом.
Дед Иван Фигурёнок не выдержал: крича, с палкой в руке, бросился к офицеру, но старика успели схватить за руки женщины. Мать не плакала, в глазах у неё бился огонь…
На месте семи домов стояли чёрные тучи. Но вскоре дым стал таять, и мы увидели угольные кучи и тлеющие головни.
Что-то прокричал офицер, и солдаты бросились к мотоциклам. Грохоча, стальные чудовища унеслись к Усадину…
Из погреба достали мешки с луком и картошкой, несколько хлебов.
— Немцы! — пронзительно закричал вдруг Саша Андреев.
По полю двигалась цепь пехотинцев. Каратели шли к нашей деревне. Не раздумывая, люди бросились к озеру. Хоронясь под берегом, побежали к лесу. Он словно бы ждал нас, мягко шумел…
Вечером в чаще пекли на углях картошку, пили из случайно уцелевшей посуды молоко. Между ёлок ходил козёл Яков, хмурый и чёрный, словно и он обгорел на пожаре.
Наскоро поставили шалаши, сделали выгородку для скота.
Когда я был совсем маленьким, меня укусила змея. Сначала было не очень больно, а потом я несколько раз терял сознание, и с каждым часом боль становилась всё сильнее. Так было и теперь… Вновь и вновь, будто наяву, видел я горящую берёзу, наш дом в злобном огне, зелёные каски и огненные лица фашистов.
«За что это?» — спрашивал я сам себя, и ответить не мог.
Непонятная боль жгла сильнее огня, мучила, душила…
Во сне я увидел пламя и проснулся. Вверху было чёрное, как пожарище, небо; будто тлеющие угли, горели звёзды.
Женщины решили: у всех есть где-то родственники, нужно идти к своим в несгоревшие деревни. У нас и Андреевых родственники жили в Шумаях и Гусине. В путь отправились едва выглянуло из-за холмов солнце.
Шли боровинами, избегая открытых мест. Мать и тётя Паша вели коров. Саша гнал козла и козу, Маша шла со мной рядом, последним плёлся наш Серёга. Пожар так напугал его, что даже на ворон братишка глядел со страхом. Коровы на ходу хватали сочную траву. Яков цепко посматривал по сторонам. Вид у него был такой, словно не мы вели Якова, а он нас…
Вышли к двум небольшим озеркам. На узком перешейке темнело пожарище.
— А где же деревня? — спросила у своей матери Маша.
— Сожгли, разве не видишь?
Моя спутница была похожа на свою старшую сестру, ушедшую в партизанский отряд. Нину все называли красавицей.
«Когда Маша вырастет, — подумал я, — тоже будет очень красивой».
В заводи плавали кувшинки, похожие на хлопья снега.
