— Раздевайся, дочка! — сказала Виктория и помогла Ате снять пальто и шапочку.
Ата, зажмурившись, вошла в столовую и только потом открыла глаза. Лицо ее сияло радостью.
— Вот здесь я была много раз, и так хотелось это видеть! — с коротким вздохом от полноты счастья сказала она. — За что мне такое счастье? А еще большее счастье… — Ата не договорила.
Об этом нельзя поминать легко, слишком наболело, чтоб вот так просто сказать: я нашла мать! Ермак не раз говорил, что родителей не выбирают, они есть уж какие кому достались…
Но Ата как бы выбрала. Когда она попала в этот дом и узнала тетю Вику, ей мучительно захотелось остаться здесь навсегда. Про себя Ата беспрерывно повторяла: «Мама, мама!» Однако называла ее тетя Вика.
Когда Виктория Александровна, приласкав девочку, спросила, почему она не называет ее мамой, Ата решительно затрясла головой.
— Нет, нет, я буду называть вас тетя Вика, дядя Андрей. Здесь только Санди имеет право… Ведь это будет понарошному? Все равно только Санди настоящий… Спасибо, тетя Вика.
Виктория не стала спорить. Жизнь покажет, всему свое время.
Быстро накрыли на стол и сели большой веселой семьей. Андрей Николаевич вынул из холодильника бутылку сладкого шампанского. Он же провозгласил тост: «За здоровье дочки!» Скорее выпили, пока не совсем осело вино. Ребята повеселели. Стали болтать кто во что горазд. Но больше про глаза Аты. Хотя ее учили в больнице, как пользоваться глазами, она многое путала.
Даже Андрей Николаевич заинтересовался этим:
— Ну, ты знаешь, например, чем отличается круглый предмет от квадратного?
— Конечно, знаю!
Андрей Николаевич сделал знак Санди, и тот нашел два подходящих предмета: пластмассовые шкатулки для рукоделия, в которых у мамы лежала всякая мелочь.
— Какая круглая? — спросил Андрей Николаевич.
Ата сильно покраснела и после некоторого колебания указала на квадратную… Все промолчали.
— Дайте мне! — закричала Ата и, выхватив у Санди шкатулки, зажмурилась. — Вот круглая, — на этот раз правильно указала она.
— Как странно! — удивился Андрей Николаевич.
— Ничего странного нет, — возразила Виктория. — Ате еще долго придется закрывать глаза, чтобы определить, с чем она имеет дело.
— Подумать только, я спутала кошку с собакой! — удивленно сказала Ата. — Слепой я бы никогда не спутала.
— И расстояние нам никак не дается, — заметила Виктория.
— Да! Мне кажется, это совсем рядом, а я никак не дойду. Иду, иду, и все еще далеко. Или мне кажется, что человек, стоит гораздо дальше, и я изо всей силы на него натыкаюсь. В больнице нянюшку с ног сбила.
— Ты теперь вместе с нами будешь учиться? — спросил Ермак сестру.
У Аты сразу омрачилось лицо. Она насупилась.
— Пока нет, — торопливо вмешалась Виктория. — Ей еще нельзя утомлять глаза. Будет ходить в прежнюю школу при интернате. А когда зрение окрепнет, через год-два перейдет к вам. Кстати, могу тебе сообщить, Ата, что Анна Гордеевна уже не работает у вас. Вообще, кажется, ушла с педагогической работы.
— Не дай бог с ней встретиться, — глубокомысленно заметил Санди.
Все расхохотались. На них напал смех. Стали смеяться по каждому поводу. Ермак рассказал, как Санди выбежал из класса с лягушкой. Тоже смеялись. Мама на всякий случай, из педагогических соображений, покачала головой. Андрей Николаевич пожал плечами:
— Нашла студентов! Биологический факультет. Могло кончиться для Санди плохо…
Ата рассказала, как мальчишки в интернате, рассердившись на Анну Гордеевну, а заодно и на всех зрячих, на три дня вывели из строя систему освещения. Как раз проходили по физике электричество. Монтер не мог понять, в чем дело. Только на четвертый день нашли причину аварии,
В разгар веселья резко прозвучал звонок. Санди побежал отпирать: может, дедушка?
За дверью стоял Станислав Львович с большим свертком в руках. Сумрачно взглянув на Санди, он, не спрашивая разрешения, прошел прямо в столовую. Окинул взглядом смеющиеся лица, вытянувшиеся при его появлении, полуопустошенный стол, смутившегося Ермака, разрумянившуюся, счастливую Ату, смотревшую на него с недоумением. По лицу его пробежала тень ревности и боли. Чувства его были, как никогда, глубоки и бескорыстны — он был отец, у которого отнимали детей, — но он уже не мог не фиглярничать, так привык.
— Привет, друзья, привет! Пиршество… Семейное торжество? Извиняюсь за вторжение… Не — раздеваюсь, так как на минуту. Да меня и не приглашали… Незваный гость, и так далее. Но я отец. Этого никуда не денешь. Такой день, сами понимаете. Дочь прозрела! Был в больнице, но опоздал. Могу я видеть Аточку? Поцеловать… хоть в такой день. Наивысшая радость!.. Разрешите, вот подарок. Я купил тебе, Аточка, новое пальто.
Станислав Львович стал смущенно, дрожащими пальцами развязывать сверток и никак не мог развязать. Санди подал ему ножницы, но и тогда он не сразу развернул подарок. Все молча на него смотрели.
— Вот пальто! — Он выпрямился, задохнувшись и покраснев. — Правда, хорошенькое? Импортное. Недорого и модно. Аточка, поздравляю тебя. Почему же ты уходишь? В такой даже день. Куда ты?
Ата порывисто выскочила из-за стола и, опрокинув по дороге стул, отбежала к дверям в спальню.
— Что вам от меня нужно? — задохнувшись от гнева, спросила она. — Никакой вы мне не отец! Мои родители погибли! Они умерли!
— Какая странная девочка! Вот всегда так… — пробормотал Станислав Львович. У него был самый несчастный вид. — Ведь я же твой отец, — только и сказал он.
— А я не верю, — выкрикнула Ата. — Разве бывают такие отцы? Никакой вы мне не отец!
— Но я всегда помогал тебе… по мере сил. Никто не вынуждал. Сам. Разве не так?
— Это бабушка брала у вас деньги. Я бы не взяла и гнилого яблока! Я вам не дочь.
— Но Ермака ты считаешь своим братом?
— Вы и Ермаку не отец. Хуже даже отчима не бывает. Я бы на месте Ермака давно от вас ушла.
— Ата! Не надо его обижать… — тихо попросил Ермак. Санди взглянул на друга. Ермак сильно побледнел, на носу выступили капельки пота. Лицо его болезненно кривилось.
— Уходите отсюда и никогда больше не приходите! — жестко бросила девочка.
— Ата!! — вырвалось у Виктории Александровны. Но в этот момент поднялся Андрей Николаевич:
— Ата права. Тебе здесь нечего делать. Убедительно прошу больше к нам не приходить. На Ату у тебя нет никаких родительских прав — ни юридических, ни моральных! Даже имя она носит не твое. Скажи спасибо, что…
— Андрей! — остановила мужа Виктория. Она была очень расстроена.
— Я только прошу, Вика, чтоб он ушел. Я не желаю его видеть у себя.
— Хорошо, я уйду… Конечно, спасибо за Ату… За Ермака… что привечаете их. Я же понимаю. Показательная советская семья. Не то что я. А пальто я… оставлю.
— Не нужно мне это пальто! — отрезала Ата.
У Станислава Львовича набухли на висках жилки. Он непроизвольно взялся за горло: видно, сдавило. Махнув рукой и натыкаясь на предметы, Станислав Львович выскочил от Дружниковых. Пальто он все же оставил.
— Папа, провожу тебя, подожди! — отчаянно крикнул ему вдогонку Ермак. Он быстро чмокнул сестру в щеку. — Тебе будет здесь хорошо, Ата! — И, смущенно поклонившись всем, он убежал за отцом.
Таков был Ермак. Он не мог не видеть, каков его отец, огорчался, печалился, но никогда не стыдился его, и главным для него было, что этот человек — его отец. А отца любят и жалеют, даже не уважая.
После ухода Ермака всем стало как-то не по себе. Не то совестно, не то грустно… В молчании вышли из-за стола.
Андрей Николаевич, видимо недовольный собой, стал собираться на завод, на час раньше — решил пройтись перед работой. Теперь он был рабочий судостроительного завода и явно избегал своих товарищей-летчиков. Они не обижались. Его не забыли, хотя он и был нелюдим и ни с кем не сближался. Видимо, летчики ему это прощали за какие-то другие качества. Они звонили маме, спрашивали о здоровье Андрюшки. Очень ему сочувствовали, зная, как он страстно любил свою профессию. Наверное, этот первый год на заводе был самым трудным в жизни Андрея Николаевича. Осваивал новую работу (через полгода его уже поставили мастером), учился заочно — его приняли сразу на третий курс судостроительного института, так как он когда-то учился там. Он очень уставал. Тем более, что со здоровьем все еще было плохо… Нет-нет, сдавало сердце, а главное — тоска его грызла… И ночами снились самолеты, облака внизу, милые и родные привычки профессии, отнятой навсегда. Списанный на землю, он продолжал рваться в небо. Он сам однажды признался, что не верит, будто навсегда. Просто он болен, а потом все это пройдет, и он снова очутится за штурвалом самолета. «Пусть не реактивный… Хотя бы почту возить!» Санди это напоминало слова Аты: «Хотя бы только свет видеть!»
