— Твоя, выходит, работа? — спросил Конон, показывая на металлическую тарелку фонаря с пустым патроном, висевшую на деревянном столбе над клеткой.
Егорка увидал, как из-за угла школы вышел Пётр Васильич, и только вздохнул.
— Хулиганов, понимаешь, ростим! — сказал тот, который узнал Егорку. — Вот ты, Виктор Михалыч, директору всё и расскажи сейчас, как он лампочку эту… А я гляжу, метится стоит, а потом — др-рынь!..
— А чего там директору! — сказал Конон. — Я вот на этой неделе к отцу его поеду на пасеку, Пётр Васильич медку на интернат выписал… Вот там и скажу. — И покачал головой: — Молодёжь!..
Петру Васильичу он, и верно, ничего тогда про лампочку не сказал, а вот наябедничал ли отцу?.. Ездить-то он на Узунцы ездил, вон даже гостинец от мамы Егору привёз — большой пирог из щуки, наверное, попала в отцовскую мордушку под корягой…
Хорошо, если не наябедничал: за что, за что, а за поведение в интернате спрашивает отец по всей строгости… И как ему объяснишь, что затем Егор и разбил эту лампочку, чтобы Конон не подходил к медведю, когда идёт с дружками из гаража поздно вечером, не дразнил его своими кусками…
Обо всём этом думал Егорка Полунин, когда с тощим своим рюкзачком, в котором лежал только дневник да ещё кое-что по мелочи, шёл он по осеннему лесу на пасеку в Узунцы…
5Сначала мама хорошенько покормила Егорку, а потом он вышел во двор.
Здесь недалеко от сараев под большим чаном, в котором клокотало жёлтое варево, горел костёр, плотно подрагивал над ним нагретый воздух, горячо пахло смольём и топлёным воском.
Рядом отец закладывал старую вощину во второй чан.
— Помочь тебе, па? — спросил у него Егорка.
Снизу, от ручья, потянул ветерок, костёр затрещал, на отца понесло дымком, и он только покачал головой, прищуриваясь, потом оставил вощину, достал из кармана куртки папиросы, поднял от костра головешку и прикурил.
— А у нас тут без тебя гости были, — сказал отец, попыхивая около Егора папиросой.
— Тётя Маня с дедушкой?
Отец улыбнулся:
— Да не-ет, тут другие гости… Немцы из Западной Германии, вот кто!
— Заблудились? — удивился Егорка.
И отец рассмеялся:
— Как это — заблудились?.. Не-ет. У вас там на заводе оборудование ихнее в каком-то цехе, да что-то там не пошло, вот они поправлять и приехали… А сами охотники. Один даже в Африке на львов, говорит, охотился… Ну, попросились тайгу посмотреть, вот их ко мне на «козлике» и привезли…
— Убили чего?..
— Да по рябку взяли…
— А тайга им понравилась?
— Понравилась!.. И тайга, и пасека наша понравилась. Я им тут старой медовушки, а мама — пареной калинки с медком, да творожку со сметаной, да молочка парного… Они: «Карош, говорят, русский пасек!..»
Егорка головой покачал:
— Аж из Западной Германии…
А отец уже о другом:
— Не забыть, пока вспомнил. Ты мне вот что скажи… Касатки уже улетели из города?..
— А я в городе не был…
— Из посёлка из вашего — всё едино…
Егорка пожал плечами:
— Не знаю…
— Эх, ты! — насмешливо укорил отец. — Чай, не городской цветок, таёжный житель — все примечать должен. У нас-то пока — смотри…
Егорка посмотрел, куда показал отец, и там на сарае увидел сидящих рядышком на коньке ласточек… Здесь, внизу, уже легли холодные вечерние тени, а на конёк всё ещё падали последние лучи уходящего за островерхие пихты раскалённого солнца, и маленькие крутые грудки у птах ярко белели, и тёмно-синим отсвечивали тугие крылышки, но сидели они как будто прижукнув, как будто зябли.
Егорка вспомнил: в конце лета у ласточек появился второй выводок. Отец тогда ещё удивлялся, говорил, что это, наверное, к хорошей осени — к погожей и долгой…
— Это молодые?
— Ага, — подтвердил отец, — меньшенькие… Вот мне что и узнать: или только у нас они, или и в городе есть?
— Я теперь присмотрюсь, — пообещал Егорка.
Отец попросил, как равного:
— Присмотрись… Будет им с кем улететь-то или уже и не с кем?.. А то я их ночью выловлю да в избу — не пропадать же! Вон какие красавцы…
Егорка снова глянул на касаток.
По замшелой деревянной крыше сарая всё ближе подбиралась к ним холодная тень, а солнышко словно торопилось потеплее согреть их напоследок, лилось на конёк щедро, и белые грудки у ласточек казались теперь розоватыми от света.
— Красивые, — согласился Егорка.
Отец покачал головой — будто сам заранее удивлялся тому, о чём сказать хочет:
— А в городе — ровно глаз нету, до того народ нелюбопытный да неприметливый… Вот и Виктор Михалыч-то ваш приезжал на машине… Спрашиваю у него: есть, нету ли?.. Не-а, говорит, не видал. Да как же? Ты же охотник!..
На пороге мама показалась, за ней бабушка вывела трёхлетнего братишку Егорки, и тот сразу у порога уже что-то нашёл на земле, сразу нагнулся, а мама, проходя мимо, одёрнула ему на спине пальтишко, потом бабушка следом за ней тоже дёрнула, и обе они подошли к костру, стали рядом с отцом да с Егоркой.
А бабушка, видно, слышала, что отец про Конона говорит, сказала ворчливо:
— Охотник мёд трескать да медовушку пить…
Мама посмотрела на бабушку с укором: нельзя, мол, при Егорке-то!..
— Уж этого не заметить! — не унимался отец.
А бабушка снова заговорила ворчливо:
— Сказывали, медведя-то твоего, Егор, на чучело извести решили?..
— Так его и отдаст Пётр Васильич!..
— Ужели не грех?..
— Они, видишь, мам, как хитро, — заговорил отец. — В интернате, мол, только ребятишки его и видят, а в музее — для всего города…
— С подходом, — сказала мама.
— А что тут-то, у детишек, он живой, а там-то одна кожа будет?..
Егорка всё поглядывал то на отца, то на маму с бабушкой, угадать пытался: наябедничал на него Конон или нет?..
Наверное, всё-таки нет — вон как хорошо да мирно все с ним, с Егоркой, разговаривают.
Отец снова покачал головой, удивляясь:
— Тоже вот охотник-то, Виктор Михалыч… Шкуру, говорит, в музей, а салом лечиться Мишкиным стану. А подумать: какое в том сале будет лечение, если медведь лесу-то, почитай, и не видел, если он всю жизнь — на обыкновенных столовских харчах?.. Вот ты, Егорша, таёжный житель, ты и скажи: будет польза от такого сала или не будет?..
Егорка плечами пожал:
— Наверно, не будет.
— Не наверно, — поправил отец, — а точно.
Тут надо, пожалуй, объяснить, почему медвежье сало ценится пуще другого лекарства…
Чем, скажите, медведь питается?..
А питается он кедровой шишкой да ягодой, корешками питается да травами, не всякими тебе — а на выбор, а выбирает всё то, что и нам идёт на снадобье — будь здоров… Вот так оно и выходит: то, что мы с вами в аптеке берём, то медведь без всякого тебе рецепта в тайге собирает, и то, что нам на хрупких медицинских весах по миллиграммам отвешивают или из пипетки дома потом по капле дают — Вите Сергееву по два-три раза в день, а Серёже Викторову по четыре — утром и вечером, — то медведь большой своей лапой с куста гребёт — и в рот, и в рот!..
Вот почему он такой здоровый да крепкий, вот почему он в тайге хозяин… Вот отчего, если вдруг погибнет медведь от охотничьей пули, вольная его сила да таёжное здоровье будут потом долго ещё жить в тех, кто в них очень нуждался. Спасибо за это медведю!..
А если бы целебный жир копился от колбасы, от сладких булочек да шоколадных конфет — пришлось бы тогда его занимать у одного моего знакомого второклассника, который вынимает конфету изо рта только по дороге к школьной доске…
Спать Егорка в этот вечер лёг рано.
Ходьба его намаяла, а потом он собирался встать завтра пораньше, чтобы на зорьке побродить по лесу, поманить на свистульку рябчика…
Он уже засыпать начал, когда мама присела на краешек постели, наклонилась над ним, тихонько зашептала:
— Виктор-то Михалыч говорит, баловаться ты стал, а, Егорка? Старших, говорит, не слушает… Лампочку там какую-то разбил… «Я, говорит, зайду иной раз дневник у него проверить, а он, говорит, словно грубиян какой…»
Вот Конон — никогда ведь не заходил!
Егорка зашевелился, пробуя привстать, а мама легонько придавила его рукой:
— Ты лежи, лежи… Ну, отец-то не очень: Виктор Михалыч после медовушки-то… Но на той неделе решил собраться да съездить, так что ты уж смотри!.. Ты уж там и на уроках хорошо, и со старшими повежливее да с лаской.
Егорка снова зашевелился, а мама своё:
— Лежи-лежи, спи… Спокойной ночи!
Ушла, а Егор вздохнул: всё-таки наябедничал!
Вот он всегда так: и ничего не знает про Егорку, а делает вид, что всё знает, иногда и не видит его сколько, а говорит — захожу, посматриваю… Это он всегда, чтобы отец ему и тут медовушки подливал, и с собой — фляжку, и мёду — бидончик.
