Все его мысли были – как бы ее не потерять, жену свою. Сны ему снились, что она его бросает, уходит от него навсегда. Измотался он с ней и ее совсем замучил. Над ним подшучивали летчики, в глаза ему говорили и за глаза, что он Отелло. Поговорку придумали: "Ревнивый, как майор Травкин".
Ольга Сергеевна столько раз просила его сдерживаться, но Травкин был неумолим: он провожал ее на работу, встречал, даже если был занят по горло. Начальство ему делало поблажки в этом вопросе: конечно, такую жену беречь надо, красавица!
На этот раз, в Ленинграде, он не угрожал ей пистолетом, не брал клятв, а засел за водку и стал пить. И, как всегда, когда их жизнь подходила почти к полному разладу, призывно играли трубы, и он, собирал чемоданы, говорил: "В дорогу!"
И Ольга Сергеевна, забывая о своих обидах и мучениях, садилась плечо к плечу с мужем в машину ли, самолет ли, в поезд, и они уезжали, улетали, уносились сначала одни, а потом на руках, за ручку, а теперь за руку вместе с дочкой Леной, которая сначала про них ничего не знала, зато они все про нее знали, потом она узнавала про них все больше, а они узнавали про нее все меньше.
…Самолет продолжал лететь на той же высоте с невероятной скоростью, но скорости не чувствовалось – не было земных ориентиров.
Ольга Сергеевна очнулась от задумчивости и привлекла Лену к себе.
– Лена! Не будем с тобой никогда ссориться! Будем играть с тобой во что хочешь! Если же я когда-нибудь начну на тебя сердиться без всякой причины или, того хуже, ругать тебя и говорить: "Мне некогда", "У меня свои дела", ты скажи мне только: "Девять тысяч метров!" Увидишь, как я тотчас изменюсь'
– А почему? – спросила любопытная Лена, которой хотелось знать все на свете.
Засмеялась Ольга Сергеевна:
– Когда-нибудь узнаешь!
Потом они вздремнули, потом пообедали, потом вспомнили еще раз про первый "А», а потом самолет пошел на снижение, внизу ждал их Владивосток. И тогда они вышли на трап, обе Травкины, и их увидел сам полковник Травкин, он не поверил своим глазам. Он уже разуверился, что они к нему вернутся, – слишком незаслуженно повезло бы ему тогда в жизни, – но они шли по трапу, они сходили к нему с неба, они упали в его руки. Затем обе они повисли у него на шее, и когда шея у него окончательно занемела, он повял, что ему все-таки крепко повезло в жизни и не надо ему в ней играть трагическую роль.
ПОДАРОК СВИРЕПОГО НОСОРОГА
После разговора с Травкиной Гончаров стал быстрее поправляться, боясь, как бы она и на самом деле не стала к нему каждый день приходить. Но Травкина не приходила к нему целую неделю, и он перестал тревожиться. Не давала только покоя мысль: зачем он разболтал ей про котят? Уж она обязательно доложит Жирафе, еще и специально пойдет к ней ради этого. Ох, уж до чего она надоела, эта Травкина!
И Федя решил придумать что-нибудь особенное, чтобы не упасть окончательно в глазах Жирафы и унять в себе неведомое доселе чувство вины. Но ничего особенного в голову не приходило. От велосипеда Жирафа отказывалась, от клюшки тоже. Просила когда-то синицу поймать. Он голубя видел, воробьев видел, а вот синицу ни разу не пришлось ему увидеть. Сначала подумал, что может в магазине ее купить, но Птичьих магазинов поблизости не было. Он решил пойти на помойку, где жили голуби и воробьи. "У помойки, может, и синицы есть, – подумал он, – там корму много, на всех хватит".
Просидел он возле помойки целый час – ни воробьев, ни голубей, не только что синиц! "Вечно придумает что-нибудь, длинная", – ворчал он, начиная замерзать.
Но тут, на Федино счастье, прилетел один воробей а стал клевать пищевые отходы. Федя за ним потянулся, чтобы его схватить, но воробей повернул к нему голову, посмотрел ему прямо в глаза и нехотя улетел, Федя снова притаился и стал ждать другого воробья, Поглупее. Под ногами у него зашуршала газета, он нагнулся, чтобы высвободить ноги из газеты, и хорошо, что нагнулся и не поддал ее ногой: под газетой сидел мышонок, серый, с умными глазками и смотрел прямо на него. Федя обрадовался: мышонок еще лучше, чем синица! Зажал мышонка в кулак и побежал домой. Дома, чтобы не видела мама, он засунул мышонка в поллитровую банку и завязал банку полотенцем.
Теперь надо было уберечь мышонка от мамы. Мама, как назло, никуда не собиралась уходить. Федя засунул банку под кровать, сел сам и стал переживать, что мышонок задохнется, как он сам чуть не задохнулся под одеялом, когда к нему пришла Травкина.
– Капусты хочу. Кислой! – сказал Федя маме, зная, что нет в доме кислой капусты.
Мама сразу засуетилась: как же так, нет кислой капусты, а сыночек, маленький мальчик, почувствовал охотку.
– Только поджарю котлеты и сбегаю в магазин, сказала Любовь Ивановна, ласково поглядывая на вы здоровевшего сына.
Мама ушла, и, пока она ходила, Федя перерыл весь шкаф: искал марлю. Потом окутал банку марлей, натолкал в банку хлеба и положил целую котлету. Хорошо, что догадался похолоднее выбрать.
Смотрел Федя на мышонка и смеялся: до чего же смешной! Глупый какой-то. Мордочкой тыкается в банку, а усы длинные и ушки на голову валятся – отморозил, что ли? Хотел Федя растереть ему ушки водкой, как мама ему, но тут отец с работы пришел.
– Что в комнате развал такой? Мать не убралась с утра, что ли? Ведь знает, что я не люблю беспорядка!
– Я уберу сейчас, это я марлю искал, – сказал Федя, запихивая как попало глаженое белье.
Тут Любовь Ивановна вернулась из магазина, неся в руке мешочек с капустой.
– Вот и я!
– Зачем тебе марля? – спросил отец, подозревая, что марля пойдет на какое-нибудь безобразие.
– Да я вот Пиню Глазова встретил, он говорит – завтра на уроке труда рукоделие будет, к Восьмому марта будем родителям подарки готовить, вышивать будем!
– На марле? – удивился отец.
– На марле! – сказал Федя, глядя ему прямо в глаза, как тот всегда требовал.
Слышишь, мать, вышьет тебе сын поздравление ва марле!
Любовь Ивановна умилилась:
– Господи, дожили до хороших подарков!
– Я тебе говорю – на марле вышивать будет. Разве на ней вышивают? Век прожил, а про такое не слыхал.
Федя стал нервничать: отец во всем разбирается, еще побежит узнавать к соседям, к Вадику Васильеву, про марлю.
Но его спасла мама:
– Нынче чего только не придумают! Раз ребенка в первом классе алгебре учат, то по марле вышивать тоже научат. Это мы с тобой отсталые, а он пусть по марле вышивает! А вдруг это новая какая вышивка?
Помалкивать нам надо, как бы нас не засмеяли по серости нашей.
Но отец был упрямый и ни за что не согласился с матерью.
Стали обедать. Мать наложила Феде целую тарелку капусты:
– Кушай, родной!
У Феди, как назло, аппетиту на нее не было, полазил, полазил вилкой по тарелке и отодвинул.
– Всё!
Мать испугалась:
– Не заболел ли, Феденька, опять?
А тут запищал мышонок в банке. Отец, как услышал тот писк, выскочил из-за стола:
– Мыши у нас завелись!
Мать ему:
– Какие мыши? Выпил лишнего, вот тебе и почудилось! Нет у нас мышей. Слава богу – в новой квартире, откуда им взяться?
– Откуда им взяться? – как эхо повторил Федя.
– Я слышал мышиный писк, – повторил отец и стал прислушиваться, но умный мышонок не выдал себя на этот раз.
– Я спать пойду, – сказал Федя, – мне завтра в Школу все-таки.
– А хоккей как же? Игра сегодня будет, зарубка!
– Спать пойду!
Федя лег в кровать, банку с мышью поставил рядом с собой и накрыл ее одеялом. Благополучно проспали они ночь. А наутро спрятал он банку в мешок для обуви. Портфель в руке, мешок на плече, солнца за спиной – отправился в школу.
Был утренний заморозок, лужи, затянутые тонким стеклянным льдом, лопались, трещали под его ногами, вода натекала ему на ботинки, и скоро они намокли, но Федя не обращал внимания на мокрые ноги, он знал, что теперь не заболеет, незачем теперь ему болеть, все хорошо с ним, и мышонок болтается у него в банке на плече. На голых деревьях (просто не верилось, что они скоро будут зелеными!) чирикали воробьи – смешные птицы, из домов, как горох, выкатывались школьники – зеленые горошины, по улицам бежали горошины покрупнее. Гончаров шел по улице и свистел и чирикал, как воробей. Он остановился около Жирафиного дома подождать, когда она выйдет, но вышли только ее родители и помчались на автобусную остановку. Гончаров еще подождал: наверное, она одна пойдет в школу. Но Жирафа не показывалась. Тогда он взял осколок льдинки и запустил ею в Жирафино окно. Осколок угодил точно, звякнул по стеклу и вернулся на землю, разбившись вдребезги.
В белой ночной рубашке с длинными рукавами, с перевязанным горлом, появилась в окне Жирафа, совсем белая при солнечном свете. Она распласталась по стеклу, как плакат о зиме, и безучастно посмотрела вниз.
Тогда Гончаров закричал, показывая на портфель:
– Эй, пошли в школу!
Но она даже не изменилась в лице, будто его не узнала, будто забыла про него навсегда.
