Всеволод Нестайко - Тореадоры из Васюковки

Вздохнув я, полез в карман и вытащил свой складной ножик.

— На, — говорю, — тебе пригодится. Ты же знаешь какой это ножик. Как бритва. Такого ни у кого нет. А у твоего кончик сломан.

Кукурузо покраснел от удовольствия. Он всегда завидовал мне из-за этого ножика и меняться не раз предлагал, но я не хотел. Но теперь пусть ему достаётся, раз он в футбол играть не будет и в одиночестве жить будет.

Я еще раз раз вздохнул, полез в другой карман и достал спичечный коробок. Там лежали рыболовные крючки, которые подарил мне отец. Прекрасные крючки! Настоящее богатство для рыбалки. И маленькие — на верховодок, плотву и карасей, и побольше — на ершей, окуней и лещей; и большие — на щук, линей, карпов. И совсем большие — тройные — на сомов и другого рыбьего зверя.

— Лови, — говорю, — на здоровье. Рыбой ты теперь обеспечен. Только знаешь, когда я к тебе когда-нибудь приеду, то и мне дашь половить. Очень я привык к этим крючкам.

Почему я так сказал — не знаю. Я еще ни разу не ловил на них. Наверно, всё-таки жалко мне было этих крючков! Даже больше, чем ножика. Кукурузо почувствовал это:

— Да зачем? Не надо. У меня же есть.

Но не мог оторвать восхищенного взгляда от коробка. Разве хватит у человека силы отказаться от такого подарка? Нет, не жалко мне крючков! Кукурузо же остаётся на необитаемом острове один-одинёшенек, как зуб во рту у деда Салимона. И никто его больше не увидит. Даже письма ему написать нельзя. Разумеется, нельзя. У него же адреса нет. У всех людей на свете есть адреса, а у него нет. Это неожиданная мысль взволновала меня.

— Слушай, — говорю, — так нельзя. Выходит, у тебя теперь нет адреса.

— Ну и что?

— Как — «ну и что?» Адреса нету, понимаешь! Выходит, будто ты вообще не живешь на свете.

— А что я могу сделать? — растерялся Кукурузо.

— Нужно немедленно как-то назвать остров. Будет название — тогда и адрес будет.

— Давай. Я что — против? А как?

— Откуда я знаю? Острова по-разному называются. Остров имени Врангеля, остров Мадагаскар, остров Таймыр. Нет, это, кажется, полуостров. Ну. как-то как.

— Ну пусть будет остров Мадагаскар. Красивое название. Мне нравится.

— Но уже есть Мадагаскар. Надо, чтобы такое название, которого еще нет.

Кукурузо задумался. Долго шевелил губами, наверно, перебирая в голове названия. Потом сказал:

— А знаешь — пускай будет имени Переэкзаменовки. Переэкзаменовка меня сюда привела, и пусть будет имени этой проклятой переэкзаменовки. Такого названия еще нет — стопудово.

Я не стал спорить. Так на карте мира (хотя об этом никто еще не знал) появилась новая географическое название — остров Переэкзаменовки. Кто знает, может, когда-нибудь в будущем школьники даже учить будут про это на уроке. «Остров Переэкзаменовки. Знаменит тем, что на нем провёл в одиночестве почти тридцать лет ученик пятого класса Робинзон Кукурузо». И какой-нибудь оболтус получит двойку за то, что не будет знать этого.

— Не дрейфь, Робинзон, все будет хорошо, — бодро сказал я. — На таком острове не то что двадцать восемь — сто лет прожить можно. Лишь бы рыба клевала.

— Я тоже так думаю.

— Ну, прощай!

— Прощай.

Я бросил в лодку Собакевича, сел сам.

Кукурузо вдруг вздохнул и тихо сказал:

— Ты извини меня, Павлуша, что я в позапрошлом году тебя при всех в лужу пихнул. Извини.

Я тоже вздохнул и сказал:

— А ты извини, что я тогда, помнишь, твою кепку на вербу закинул. И вообще извини, если что не так.

— Прости! — сказал Кукурузо.

— Прости! — сказал я и оттолкнулся наконец от берега.

Последняя связь Робинзона Кукурузо с людьми оборвалась. Он остался один на необитаемом острове.

Теперь даже если бы он и захотел вернуться домой, он бы не смог этого сделать сам, без посторонней помощи. Потому что у него не было лодки. А без лодки выбраться из наших плавней невозможно — утонешь, как слепой котёнок.

Я предлагал, чтобы он оставил себе нашу «подлодку» (мы же какой-нибудь лодкой воспользоваться для переправы на остров), но он категорически отказался.

— Это несерьезно, — сказал он. — Это было бы словно какая-то прогулка: надоело — вернулся. Если бы у Робинзона был транспорт — черта лысого он сидел бы так долго на острове один! Нет, нужно по-настоящему. Никаких лодок, никакой возможности вернуться.

Героический человек был Робинзон Кукурузо.

Как только оттолкнулся ты от берега и поехал, и когда исчез за камышами, только рябь на воде от лодки осталась, то такая тишина вдруг настала — никогда я такой тишины не слышал (даже тогда, когда уши мне после первого выстрела из берданки позакладывало). Стою я и не дышу, словно окаменел. Тихо-тихо… И только небо, кажется, звенит — словно огромной голубой миской меня накрыло. И я под этой мискою один, как мышонок под ситом, и деваться некуда.

Стою я, что делать — не знаю. И спешить мне не нужно, и делать нечего. Хоть стой, хоть через голову кувыркайся — всё равно. Никто не видит, никому до этого дела нет.

Плохо мне было. И главное, эта проклятая мысль, что я сам отсюда не выберусь. Хоть кричи, хоть бейся головой о дерево — ничего не поможет. Я бы не знаю, что делал, если бы не почувствовал вдруг, что хочу есть. Ты помнишь, что я так волновался и спешил, что дома и не позавтракал хорошо.

Это сразу меня в чувство привело. Продукты я решил пока что не трогать — кто знает, что там будет дальше. Решил наловить рыбы. Выбрал местечко подходящее, размотал удочки, наживил, закинул. Жду. Сижу, на поплавки смотрю и жду. Жду, жду, жду… Поплавки — не дернутся. Не шевельнутся даже. Не клюет. Я уже и плевал на червяков, и менял их, и с места на место переходил — нет клёва и всё. А голод всё больше донимал. Сижу я, слюну глотаю и шепчу: «Клюйте, рыбоньки! Клюйте, пожалуйста! Я же есть хочу!». А поплавки, будто гвозди в доске, — торчат себе просто из воды и всё. Нет рыбы. Плавает мой завтрак под водой, и никак его не достанешь. Нервничаю я, то и дело удочки дергаю, да только червяков на крючках вытаскиваю. Хоть червяков ешь. Тьфу!

Сам понимаю, что время для ловли неподходящее, знаю же прекрасно, что клюет или рано утром, или вечером, но не легче мне от этого. Не ждать же до вечера — живот подводит, совсем отощаю. Кончилось тем, что зацепился крючком за корягу и леску оборвал. Пропал крючок — один из лучших, что ты мне подарил. Рассердился я, плюнул и пошел к сумке с продуктами — не мог больше терпеть. Как дорвался — полсумки смолол. Наелся, как дурак мыла. Лёг кверху пузом на поляне, начал дремать и заснул незаметно. Долго, наверно, спал, проснулся, потому что почувствовал, что жжёт. Солнце жарит — шкварчит на небе, словно яичница на сковородке. Пощупал себя — щеки горят. Обгорел я на солнце. Пошёл умылся — жжет. Мокрой земли приложил — жжет. Вспомнил — сметаною или простоквашей надо. Да где её взять — сметану! Вот тогда я впервые почувствовал, что необитаемый остров — это необитаемый остров, а не наше село, где сметаны целые озёра. А мне бы сейчас хоть ложку, хоть половину ложки. Ох же и жжет! Залез я в шалаш. Темно в нем, холодок. Полежал немного, но хоть и жжет, а жить же нужно. Нельзя же двадцать восемь лет в шалаше пролежать. Вылез я, взял топор, нож твой и начал вырезать топорище.

Нашел хорошую сухую палку, вырезал топорище, начал выстругивать ножом и вдруг занозу в кончик пальца загнал. Под самый ноготь — такая боль. Сразу палец в рот. Сосу — не высасывается, зубами давлю — не выдавливается. Иголкой бы её, иголкой бы сразу вынул… «А фигу! Фигу не хочешь? — сам себе со злостью. — В село за иголкой нужно бежать. Беги, что же ты не бежишь?». Едва не заплакал я от бессильной злости — такую нужную вещь, как иголка, забыл. Взял крючок рыболовный, начал ковырять. Но сильно ковырять боюсь. Там же на конце крючка зазубрина: если загонишь, то мало того, что с занозой, еще и с крючком в пальце ходить будешь. Ох и помучился! Даже взмок. А занозу всё-таки всю и не вытащил — маленький кончик остался. А потом долго болело. Хорошо что хоть не нарвало.

Солнце начало садиться, и я снова почувствовал голод. На сумку смотреть боялся, потому что знал, если подойду к сумке, то завтра придется землю есть. Рыба, только рыба могла спасти меня от голода. Я снова закинул удочку. На этот раз мне повезло. Ох, Павлуша, как я обрадовался, когда вытащил наконец первого пескаря! Он был маленький, как палец, но он был мне дороже той полуметровой щуки, что мы с тобой поймали прошлым летом. Он трепыхался на крючке, а мое сердце трепыхалось в груди. Я даже поцеловал его, этого пескарика. Потом пошли окуньки, краснопёрки, карасики… Я так увлёкся, что не заметил, что перевернулась банка с червяками. А когда заметил — они расползлись по всему берегу. Я даже подскочил. Ой-ой-ой! Без червяков и рыбы не будет. Куда же вы убегаете, червячки? На кого вы меня покидаете, драгоценные?! Упал я перед ними на колени, принялся ползать по берегу и ловить. Но большинство уже в землю попрятались. К тому же темнеть начало. Едва с четверть банки собрал. Рыбу больше не ловил, решил червяков сэкономить.