— Главное, сматывай там удочки поскорее.
Илька пошел меня проводить. Я сказал:
— Хочешь, Илька, проведаем Зойкину бабку?
— Этого не хватало — к бабкам в гости ходить! — отозвался Илька. Но подумал и согласился. — Ладно уж, пойдем. Вот я проверю, как ты правду говоришь.
Про Зойку и про то, как я встретился с нею в Симферополе в цирке и как сам в цирке выступал, Илька уже не раз слышал от меня и каждый раз говорил: «А ты на врешь?» Вот пусть теперь узнает, как я вру.
К переезду мы подошли в то время, когда шел поезд и бабка сигналила ему зеленым светом. То, что бабка по своей воле может пропустить, а может и остановить целый состав, сразу возвысило ее в глазах Ильки. Он спросил:
— А если б царь ехал в поезде, вы б и царя могли остановить?
— А что мне царь! — фыркнула бабка.
Илька гигикнул. А я подумал: неспроста бабка хорохорится, наверно, случилось что-то. Так и оказалось. Бабка покопалась в шкафчике и сунула мне конверт. Зойка писала, что пана Сигизмунда засудили и скоро по этапу отправят в Сибирь, но царь пусть не радуется: все равно народ ему пропишет сальто-мортале. А ей, Зойке, больше в Чугуеве сидеть незачем, она, того гляди, приедет к бабке в гости.
Пока я читал, бабка говорила, что на пана Сигизмунда у нее всегда была обида — зачем он увез от нее Зойку! — но раз царь его сослал в Сибирь, значит, он был хороший человек. И еще она сказала, что рабочие нашего металлургического завода скоро забастуют и тогда она остановит тут все поезда: пусть стоят и тоже бастуют.
Я просто не узнавал бабку, будто и не она уговаривала когда-то внучку жить тихонечко и никого не трогать. Куда и хворость ее делась! Когда мы вышли, Илька сказал:
— Ну, бабка! Такой дай кувалду в руки, так она всех городовых разгонит.
МЕНЯ ХОТЯТ ЗАТОЧИТЬ В МОНАСТЫРЬ НА ГОРЕ АТОС
Я вернулся в Нифонтову келью и заглянул в щелочку. Кружка стояла на тумбочке раскрытая: значит, батюшка и патер ее уже поделили. Батюшка потирал руки и весело говорил:
— Знаете, патер Анастаса, это не мальчик, а сундук с деньгами. Я делаю вам большое одолжение, что не забираю отрока обратно. Вы это должны чувствовать и все убытки с шоколадным тестом поделить только с Дукой. Дамиан ваш, а не мой: вы и отвечайте. Моя хата с краю А в новую партию шоколада я внесу свою долю полностью, как раньше договаривались.
Дука сидел верхом на стуле, а тут вскочил и закричал:
— Как, опять Дука? Все только и знают, что объегоривают бедного Дуку. Мой умный папочка вложил половину своих капиталов в акции металлургического завода, и теперь страшно боится, что рабочие не сегодня-завтра забастуют. Кто в убытке? Дука. Ему все меньше попадает от папы золотых кругляшек. А вот еще новость: сегодня я не досчитался в вашей кладовой целых четырех штук лилового лионского шелка. Вы не скажете, дорогой патер Анастаса, как они перекочевали в мануфактурную лавку вашего друга — купца Сидорова? Опять Дука в убытке. Так я еще должен платить за дурака Дамиана? Черта с два!
Теперь вскочил Анастаса и замахал черными широкими рукавами. Все трое кричали и ругались одновременно.
Я прикрыл щелку и лег спать. На душе у меня был праздник, а почему, я и сам не знал. Может, потому, что завтра я выполню поручение Илькиного отца и навсегда уйду из монастыря. Как он мне опротивел! Или потому, что вот-вот сбросят царя? Тогда и Петр вернется, и пан Сигизмунд, и Алексей Васильевич. А еще, может быть, потому, что под подушкой у меня лежит Дэзина белая роза и я все время чувствую ее запах.
Утром я проснулся до восхода солнца. На этот раз Дамиан, кроме белого хитона, принес еще веточку с темно-зелеными листочками и мелкими белыми цветочками. Дерево это, сказал он, привезли на пароходе из Греции. Называется оно — мирт. Патер будет сегодня говорить проповедь и призывать всех — и богатых, и бедных, и греков, и русских — жить в мире и подчиняться воле бога и его помазанников — царей, а я, когда буду петь, должен держать эту веточку перед собой. Я выслушал Дамиана со смиренным видом, потом переоделся в белый хитон, натянул парик, взял ветку в руки и через пустой монастырский двор пошел в церковь. Я шел и думал, как ой их всех обставить.
В алтаре Анастасэ поманил меня пальцем и сказал, что сегодня после обедни даст мне много шоколада, но если я буду спешить и петь без усердия, то оторвет мне «уси», а шоколада совсем не даст.
Время шло, а я все еще не мог ничего придумать.
Патер сделал мне знак выходить и предостерегающе погрозил пальцем.
И вот я опять перед молящимися, которые заполнили всю церковь. Я вижу толпу бородатых, усатых и бритых людей, черную группу монахов на клиросе, святых угодников, написанных яркими красками на стенах, мерцание сотен восковых свечей, но все это уголками глаз, как в тумане, по-настоящему же я вижу только одну Дэзи: она и сегодня стоит прямо передо мной, на прежнем месте, и смотрит на меня с удивлением, любопытством и радостью.
Анастасэ шипит мне что-то из алтаря, Дамиан уже какой раз взмахивает рукой, но все греческие слова из «Символа» от «пистево» до «амин» из моей головы куда-то вылетели, а взамен их звенит и звенит веселая песенка. И, не помня себя, я бросил ветку мирта к ногам Дэзи, хлопнул в ладоши и радостно на всю церковь запел:
Пезо ке гело,
Сена поли агапо!
То, что произошло вслед за тем, невозможно описать: сначала в церкви все окаменели, потом задвигались, загалдели, зашумели, замахали руками. В одном месте ругались, в другом смеялись, одни кричали: «На фигис апо эдо!» («Вон отсюда!»), в другом: «Пьяс тон!» («Держи его!»). Но и это все доносилось ко мне будто издалека: видел я только Дэзи. Она подняла ветку и, лукаво улыбаясь, нюхала ее беленькие цветочки.
Придя в себя, я бросился вон из церкви. И вдруг почувствовал, что меня схватили чьи-то железные руки. «Пропал!» — подумал я и в страхе закрыл глаза.
— Орео! Кала! — услышал я и удивленно посмотрел на того, кто держал меня в своих жестких объятиях. Это был грек Аленгоз, грузчик из порта. — Орео! Кала! — говорил он и гладил меня по голове тяжелой ручищей.
Через минуту я был уже в комнате Анастасэ. Я стоял перед раскрытой кладовой и разглядывал тугие штуки шелковой материи, завернутые в глянцевую бумагу с иностранными надписями. Я хотел уже выскочить из монастыря и во весь дух бежать к кузнице, чтоб все там сказать. Но в это время чья-то тяжелая рука легла мне сзади на плечо. Я оглянулся и увидел перекошенное злбой лицо Нифонта.
— Катэргарис!.. — прошипел монах. — О, катэргарис!..
Он схватил меня в охапку, отнес в чердачную келью и там запер.
Я лежал на своей койке, скорчившись от страха: все перепуталось в моей голове. Пришел я в себя только утром, когда внизу опять заговорили. Дука кричал:
— Вы подумайте, какой сволочной мальчишка! Что он пропел в церкви нашу шансонетку, мне наплевать! Нет, зачем он, какургас, сунул свой нос в кладовую?! Если кто-нибудь узнает, что вы, патер Анастасэ, прячете тут контрабанду, заварится каша! Только на подарки полиции пойдет половина дохода.
— Каса узе варится, — плачущим голосом ответил Анастасэ. — Кто теперь придет в насу церков? Только глупая старуха и совсем глупый старик. И то, чтоб посмеяться над бедным Анастасэ.
— Э, вы не о том толкуете! Надо мальчишку обезвредить, вот в чем сейчас дело! Но как, как?! — Дука вдруг хлопнул себя по лбу. — Эма! Гениальная идея! Завтра отходит пароход папиного друга Лекиардопуло в Салоники. Мы спрячем ангелочка в трюм и отправим с Нифонтом в Салоники. А от Салоник до Старого Афона, как говорят русские, рукой подать. Там Нифонт отведет малыша на гору Атос и укроет в самом крепком монастыре. Эма! Дука всегда вас выручал! Скажите, нет?
Я так и не услышал, что Анастасэ ответил Дуке. В один прыжок я оказался на подоконнике, потом на крыше и, совершив невероятное сальто-мортале, ухватился двумя руками за ветку тополя.
Но Нифонт, видимо, не сводил глаз с крыши и, как только я совершил свой воздушный полет, бросился ко мне. Я с тополя — на крышу сарая. Он — за мной Я с крыши — на забор. Он — за мной. Я перебегал чьи-то дворы, перемахивал через заборы, падал на курятники — и все время слышал позади себя топот его ног и хриплое частое дыхание. Вот монах схватил уже меня за плечо… мы оба свалились с забора на собачью будку. Кудлатыи пес с визгом бросился на моего преследователя. Воспользовавшись этим, я влетел через калитку в чей-то сад. Влетел — и замер от неожиданности: по утрамбованной красным песком площадке шла… Дэзи.
В ту же минуту в калитку ворвался разгоряченный Нифонт с оборванными собакой полами запыленной рясы.
— Дэзи! — крикнул я в страхе. — Спаси меня, Дэзи!.. Девочка подняла голову, посмотрела на меня, на Нифонта и вскинула над головой крокетный молоточек.
— Не смей трогать мальчика, черномор бородатый!.. — властно сказала она.
