Майка была теперь не насмешливая, а даже немножко грустная.
– А ты бы все равно не пришел, – негромко сказала она. – Ты не знаешь, как у нас калитка открывается. Там надо за шнурок дернуть.
– Ну и дергай свой шнурок, – пробормотал я.
Она еще помолчала, отвернувшись, посмотрела зачем-то на свою калитку и тихо спросила:
– А хочешь, покажу, как открывается?
– Больно надо… Я к вам не собираюсь.
– Ну а если… А вдруг пойдешь?
– Доски просить, да? Мне они больше ни капельки не нужны.
– Ну… а если просто так? – сказала она, глядя в тротуар.
– Зачем? – охрипнув от неловкости, спросил я.
– Ну так… Поиграть…
Я подавил смущение и хмыкнул:
– «Поиграть»! Как играть-то?
– Ты разве никак не умеешь? – спросила она и глянула опять слегка насмешливо.
Я сказал обидчиво:
– Я-то по-всякому умею.
– А в «чапаевцев»? – И она пощелкала пальцами, будто гоняла по шахматной доске круглые деревянные шашки, которые изображали в игре всадников.
– Ха! – сказал я. Она, девчонка, еще спрашивает меня об этой игре!
– Давай? – сказала она.
– Ну давай, – небрежно согласился я. – Только гонялку домой отнесу.
Мы подошли к ее калитке. Майка показала, как дергать шнурок, и ушла. А я должен был отнести колесо.
Но сразу домой я не пошел. Я прижался носом к забору и смотрел в дырку от сучка вслед Майке. Как она идет к своему крыльцу. Вот она поднялась по ступенькам. Вот остановилась. Стоит и водит пальцами по перилам, будто что-то рисует…
Я оторвался от забора, потому что почувствовал спиной неприятный взгляд.
На тротуаре стоял Толька. Он молча рассматривал меня и лениво шевелил за щекой языком. Щека от этого вздулась и неприятно двигалась.
Я растерялся и, кажется, покраснел.
– Ну чо, Клямпик, – сказал Толька ехидно и без улыбки, – за невестой подглядываешь? Смотри-ка, весь нос в занозах. И пузо.
Ух как я его ненавидел в этот миг! Его косую белобрысую челку, беспощадные табачные глаза, его большие прозрачные уши и тонкий безжалостный голос!
И он знал, что я его ненавижу. И знал, что моя ненависть беспомощна, потому что я боюсь.
– Гнида! – сказал я со слезами.
Плюнул в него и побежал. И побежал сейчас, пожалуй, не из-за страха, а из-за отчаянной и жалкой обиды, из-за злости на себя.
Он не гнался.
Дома я успокоился. Ну и пусть, решил я. Пусть насмехается. Пусть всем говорит, что мы – жених и невеста. А мы все равно будем играть с Майкой. Всегда! Назло!
Я отдышался, кинул в угол колесо и каталку, потом высунулся в окно: ушел ли Толька?
А он не ушел. И не собирался. Он сидел на тротуаре и крошечным ножиком остругивал здоровенную палку.
Вот паразит! Ну что ему там надо? Ведь Майка меня ждет.
Я повременил и выглянул снова. Сидит! Мало того: он заметил меня. Ухмыльнулся, засвистел и уселся поудобнее.
Все было ясно. Он знал, куда я собираюсь. Он решил караулить.
Сначала он лишил меня моего самоката, моего «Оленя». Сейчас он разрушает начало моей и Майкиной дружбы.
А я? В отчаянии я так трахнул по стенке локтем, что посыпалась известка.
Я трус, трус! Трус!! Так мне и надо!
Я просидел дома до прихода мамы.
– Странно, – заметила она. – Что это ты не гуляешь? И кислый. Натворил что-нибудь?
– Ничего.
– Ну и прекрасно.
Мы поужинали. Потом мама переоделась.
Она надела синее шелковое платье. Это платье мне нравилось. Мама в нем делалась очень молодой и красивой. И веселой. Но я не любил все-таки, когда это платье появлялось на свет. Значит, мама куда-то собралась и ее весь вечер не будет дома.
– Мам, ты куда?
– Батюшки! Ты что, маленький? Будешь плакать: «Мама, не уходи!»?
– Не буду я плакать, – сказал я, надувшись. – Просто сидеть одному неохота.
– Не сиди. Погуляй. Все равно ведь каждый вечер бегаешь.
Ага, «погуляй»! Если бы она знала!
– Надоело мне гулять.
– Владик, ну что за капризы! Сегодня симфонический концерт в городском саду. Это бывает раз в несколько лет. Неужели я не могу послушать?
– А я?
– Что «а я»?
– Тоже хочу на концерт, – уцепился я.
Это было все-таки лучше, чем сидеть дома.
– Ты серьезно? Это ведь не кино.
– Ну и что! Кино я видел, а концерты ни разу.
– Ладно… – сказала мама. – Куда тебя девать.
Она дала мне белую рубашку, новые штаны (те, которые сшила из обрезков американских брюк), расчесала на косой пробор мои космы (я терпел) и сказала:
– Оказывается, иногда ты можешь выглядеть вполне прилично… А хочешь, я сделаю тебе черный бантик на шею? С белой рубашкой будет очень красиво.
Я со сдержанным негодованием выразил свое отношение к бантикам. Мама заметила, что я все-таки чудовище, и мы пошли в сад.
У ворот сада нам повстречался высокий мужчина в глухом кителе, с флажком на фуражке. Флажок был белый с зеленой каймой. Мужчина вежливо поздоровался с мамой.
– Добрый вечер, Сергей Эдуардович, – сказала мама, и мы пошли рядом.
Сначала – молча. Мама шла опустив голову. Сергей Эдуардович поглядывал на меня. А я – на него. Меня интересовала фуражка.
– В отделе прочитали ваш очерк, – сказала мама. – Всем нравится. Только… понимаете, газетный объем… Как-то надо сократить материал. Хотя и жаль.
– Сокращу, – поспешно согласился Сергей Эдуардович. – Чего там жалеть? Не в этом дело… – Он помолчал и неожиданно признался: – С тридцать шестого года не слышал симфонического оркестра…
И опять они с мамой замолчали.
– А почему у вас фуражка морская, а на флажке самолет? – спросил я.
Он, по-моему, обрадовался вопросу. Быстро снял и протянул фуражку:
– Это не самолет, а перекрещенные рыбы. Я – рыбник. Промысловик. Понимаешь?
Я кивнул. Голова у него была с длинными залысинами, а лицо сухое, морщинистое и все-таки доброе. А на руке не хватало двух пальцев.
Сергей Эдуардович взял фуражку и пошел покупать билеты.
– Ему пальцы снарядом оторвало? – спросил я.
– Нет, – сказала мама. – Он не был на войне. Пальцы он отморозил.
– А-а!.. – протянул я с разочарованием.
– Дурачок, – сказала мама. – Этот человек перенес столько… Он много лет работал на Севере. В самых тяжелых местах. Один раз в тундре он спасал пострадавшего летчика. Летчик разбился при аварии. Сергей Эдуардович тоже был в этом самолете, но уцелел. Он тащил летчика трое суток на самодельных санях, обморозил ноги и руки… А когда добрался до стойбища, оказалось, что летчик умер. Это было самое страшное…
Я опустил голову. Сергей Эдуардович подошел, мельком взглянул на меня и спросил:
– Кажется, была проработка?
– Нет, – сказала мама. – Просто разговор. Не хочу, чтобы он вырос легкомысленным болтуном.
– Ничего, – заступился Сергей Эдуардович. – Легкомыслие проходит. Лишь бы не вы рос чиновником и трусом.
Ну вот, надо ж было ему это сказать! Снова стало скверно на душе.
Площадка с эстрадой построена была среди старых берез. Ее окружала деревянная высокая решетка. Мы прошли туда почти последними и с трудом отыскали свободные места. У самого прохода. Мама села рядом с веснушчатой девушкой, а я примостился на краешке скамейки. Веснушчатая девушка с удивлением посмотрела на меня и отвернулась. Наверно, подумала: «А этот пацаненок зачем сюда притащился?»
Тоже мне принцесса! Рыжая…
Сергей Эдуардович сел в стороне от нас. Посмотрел на маму и чуть кивнул. Даже не кивнул, а просто опустил глаза. Мол, все в порядке. Подумаешь, герой… Еще и переглядывается!
Было сумрачно и неуютно. Дуло по ногам. Ветер не ветер, а такой низовой сквознячок шелестел под скамейками, крутил бумажки в проходе. Я поежился, покачал ногами, чтобы прогнать озноб.
– Не егози, – сказала мама. – Лучше по смотри на музыкантов.
А чего там смотреть? Все одинаковые, в черных костюмах. Одни с обыкновенными скрипками, другие тоже со скрипками, только громадными – такими, что не поднимешь, приходится на пол ставить. А еще барабан. Да несколько трубачей сзади. Ну и что? Я эти инструменты уж сколько раз видел! В кино. Ими в картине «Веселые ребята» музыканты друг друга лупили. Под руководством Леонида Утесова. Но здесь, конечно, не дождешься такого веселья.
Меня только деревянные трубы немного заинтересовали. Длинные такие, коричневые. Похожие на минометы.
– Это что?
– Это фаготы, – сказала мама. – Смотри.
Вышел худой высокий дядька. Чуть поклонился и встал к нам спиной. На нем был длиннополый фрак с разрезом.
Я знал, что дирижеры бывают с палочками. А этот вышел без палочки. Подумаешь, дирижер…
Он медленно поднял руки. Правую – повыше. Чуть шевельнул пальцами.
Откуда-то издалека пришла сумрачная медленная музыка, похожая на движение тяжелых туч. Будто они целым фронтом растут на краю вечернего неба, и еще не слышно грома, а только прожилки молний мерцают в лиловом сумраке. Гроза еще не здесь, не близко, но уже меркнет свет.
Эта музыка была под стать моему настроению. Прямо то, что я чувствовал и думал.
