– Это ее игрушка, понял?
– Зачем вам игрушка? – спросил Юрик, сморщив нос.
– Эта штука счастье приносит, понял? Счастье-е-е…
– Врешь ты все, – сказал брат. – Про белый пароход наврал… «Оранжад» – толстый зад.
– Я тебе не наврал… – зашептал я. – Все объясню…
Но мне не дали еще что-нибудь наплести брату. Толпа перед дверями раздалась. Нас отжали. Я лишь мельком увидел колыхнувшийся угол красного гроба в дверном проеме. Нам всё загородили.
Кореец Ким повесил венок на Ивао, а сам пошел пробиваться к гробу.
Ивао не знал, что делать с венком. Тогда я снял с него венок и предложил нести вместе. Мы встали впереди машины, за нами пристроились еще три венка.
Так мы первые и несли венок до кладбища. А там нас опять оттеснили на самый край. Мы даже не слышали речи, которую говорил на могиле начальник порта. Его рука с фуражкой взлетала над головами, и козырек отблескивал, как черная слюда.
После начальника вышел японец в очках с золотой оправой и тоже что-то говорил, а под конец потряс руками над головой.
После речей в самой гуще толпы поднялись пять винтовок. Раздался залп, и в сопках долго грохотало эхо. Толпа стала редеть, и мы с Ивао понесли венок на могилу.
Над холмиком глинистой комковатой земли плакала японка. Я узнал ее. Это она учила Семена тогда танцевать… На ее согнутой шее выступали меловые бугорки позвонков. Волосы, как два вороньих крыла, свалились на щеки.
Подруги взяли под руки плачущую и повели ее, что-то нашептывая.
Мы прислонили свой венок к тумбочке со звездой. Ивао взял ком земли и медленно крошил его на могилу. И тут Юрик разревелся. А когда я сурово поглядел на брата, он стал лепетать насчет того, что он устал и хочет есть.
Пришлось просить отца, чтобы он взял Юрика на машину. Отец посадил его с собой в кабину и нас устроил в кузов.
На обратном пути я подумал, что мертвого Семена так и не видел.
В глаза мне бил ветер. Море кишело синими рыбами с зеркальной чешуей. Я не мог представить себе мертвого Семена. Он живой стоял у меня перед глазами. А что, если я попробую нарисовать Семена?!
Машина круто свернула в портовый переулок. Сумико качнулась. Я поймал ее руку. Она не вырвала ее. И так мы неслись, мне казалось, по воздуху. И я прямо осатанел, когда машина вдруг затормозила. Но из машины выглянул отец и велел мне отвести Юрика домой.
– Меня на поминки не взяли, – пожаловался брат, вылезая из кабины.
– Мал еще, – ответил я.
Мы с Сумико подхватили его за руки и повели в гору. Юрик поджимал ноги, чтобы мы его несли. Сумико улыбнулась. А я наддал брату коленом. Мне было не до шуток: я обдумывал картину…
Мне представлялось бушующее море. Пенный вал у берега бьет человека и хочет снести в глубину. Но человек плечом взрезает волну. Еще несколько шагов, и он упадет на песок. Слизняки присосались к телу, цепкие ленты водорослей обвили руки и горло, из глубины тянутся к нему хрящеватые щупальца осьминогов. Но человек крепко упирается в дно ногами. Еще десять шагов наперекор морю, и ноги увязнут в сухом песке…
Сзади раздался крик Ивао. Он махал нам рукой, чтобы мы его подождали.
Он склонился над разорванным рогожным кулем и набрал в обе руки вяленой селедки. Мы обождали его. Он, сопя, догнал нас и раздал селедку. Она была твердая, как камень, и несоленая. Но все же мы с удовольствием грызли ее до самого дома.
Солнце, как перезрелое яблоко, свалилось в море. В стеклах нашего дома полыхнули алые блики. Я отбросил селедочный хвост на грядку с табаком – и остолбенел… Табак весь выпрямился, цвел. Нежный пушок покрывал листья. Лишь по краям они кое-где пожухли.
– Гера, – позвал меня Юрик, – ты чего увидел? Гнездышко?
– Иди, иди, – крикнул я ему, – ничего тут нет!
Он недоверчиво шмыгнул носом и побежал за Ивао и Сумико. Задребезжали стекла двери.
Я оглянулся и выломил жидкий, но прочный прут. Ободрал его на ходу и продрался к рыбинскому ланку. И здесь табак стоял, как лес. Я взмахнул белым, словно клинок, прутом: жи-и-ик… Крайний стебель упал подкошенный… Ребята одобрили бы. В чем, в чем, а в этом они поддержали б меня. Жи-и-ик… Срубленный табак одуряюще пах… Жи-и-ик… На руки летели клочки листьев. Прут сверкал на фоне багряного заката. Жи-и-и-ик… Я вытер лицо ладонью, и кожу зажгло, как от крапивы. Защипало глаза. Надо было сбегать к колонке, умыться. Но я не мог покинуть поле боя.
Я посек весь рыбинский табак и спустился к своему дому. Выпрыгнул из кустов на грядку табака и начал быстро рубить, чтобы случаем не спугнула бабушка. Жи-и-ик, жи-и-и-ик, жи-и-и-ик… Глаза уже плохо различали, но ступнями ног я ощущал ковер из табачных листьев.
Закончив дело, я сходил к колонке, разделся и выпустил на себя ледяной серебристый пучок воды. Я извивался, как змей, но не отступал, пока не смыл с себя всю табачную горечь.
Я возвратился домой обессиленный. Бабушка говорила что-то, но я не понимал. Я очень устал за этот день. Что-то съел, добрался до постели и рухнул в коричневую бездну.
Я долго падал и сильно ударился. До того сильно, что раскрыл глаза. Надо мной нависала ушастая голова Рыбина с выпученными глазами. Снизу тоже хорошо было видно, что челюсть его шире лба. Рыбин тряс меня за грудки. Из правой руки его свисал пучок табачных листьев.
– Ты?.. – спросил Рыбин и хлестнул меня по лицу этим пучком.
Я хоть спросонья, но ловко поднырнул под руку Рыбина и побежал вниз. Лестница шаталась – за мной по пятам прыгал Рыбин. Внизу я поскользнулся на листке табака и упал. Рыбин поймал меня за майку одной рукой и начал опять трясти, приговаривая:
– Чуял – беда… Ушел с поминков… Так и есть… Весь табак порешил, шантрапа несчастный!
И тут я вспомнил, где встречал Рыбина. На базаре в Хабаровске! Это он торговал цветными японскими мелками. У него было много коробок. Но за каждую он просил столько, что я отпрянул от него тогда. А он еще зубы оскалил: «Что, колется?»
– Это ты спекулянт несчастный! – закричал я и попытался вывернуться.
Но Рыбин так тряхнул меня, что чуть не сломались мои шейные косточки. И при этом я задыхался от водочного перегара, смешанного с запахом винегрета. Спасти меня было некому. В этот миг я подумал о Борьке, Скулопендре и Лесике. Они бы хоть отомстили за меня…
Рядом зашуршала дверь. Я дернулся из последних сил, чтобы Сумико не видела. Но Рыбин удержал меня.
– Ивао! – раздался из-за двери глуховатый окрик Кимуры. – Не вмешивайся в дела русских! Вернись назад! Приказываю тебе – вернись!
Но дверь откатилась, лязгнув. А потом вдруг Рыбин ойкнул и выпустил меня.
Я отскочил, но тут же от удивления повернулся: на левой руке Рыбина висел Ивао!
Он впился в руку отцовского дружка своими крепкими зубами. Рыбин тоненько взвыл и затряс левой рукой. Правой он замахнулся, но я перехватил ее на лету и тоже впился зубами.
Рыбин, наверное, охрип бы, если бы не подоспел отец. Грохнула сзади дверь, и раздался скрипучий окрик:
– Отставить!
– Это ты плохо придумал – трогать детей! – сказала вслед за отцом мама.
– Они сами впились в меня, как волченята, – ответил плаксиво Рыбин.
Мы с Ивао отцепились и стали по обе стороны от него в позе борцов. Одним глазом я косил на отца – не снимет ли он свой ремень. Но отец действовал, на удивленье, в ладу с мамой.
Рыбин протянул им табачный листик.
– Табак… весь дочиста порешил… Убить его мало, сынка вашего! – завопил он.
Мама вырвала у него этот листок, швырнула под ноги и показала рукой на дверь. Лицо ее стало синеватым, как чистый кварц.
– Вон! – сказала мама таким голосом, словно в горле ее был стальной шарик.
– Он и ваш табак порешил, – пробормотал Рыбин и кинулся к отцу: – Вася, друг, да что же это получается?..
У дверей всхлипнула Дина:
– Зачем ехали от папани-мамани? Чего не хватало? Дом – полная чаша… Нет, отделиться хотелось. Вот и отделился…
– К чертовой матери Сахалин этот! – выкрикнул Рыбин, тряся укушенной рукой. – Хватит. Ни одного заступника нет. Все против. Пошли в порт, Дина… С первым пароходом – назад! На-за-а-ад!
– Ну и катись, – ответил отец и ступил на лестницу. Мама следом застучала черными туфлями на низких каблуках.
– Табак этот душу мне переел, – заявила она в спину отца. – Уйду рыбу солить на рыбозавод… Семен звал, да не соглашалась тогда, дура…
– Давно бы… – ответил отец.
Я подмигнул Ивао и пошел вслед за родителями.
Сверху глядела на нас бабушка. Она сжимала в правой руке увесистую кочергу. Из-за бабушки выглядывал Юрик. Он прижимал к себе банку с рыбкой.
– Теперь я знаю, что делать, когда начинается тарарам, – сказал он мне, показывая банку. Лучистый кружок закачался в ней. – Только закричали, я рыбку – к себе.
– Со мной никого не бойся. – Я подтолкнул его к корзине. – Считай, что со мной ты живешь на белом пароходе.
Мы валялись в песке перед баржей, когда на горизонте показался пароход. Сначала он чертил дымом черту на белесом небе с юга на север. Но вот черта стала изгибаться в нашу сторону. Пароход покатился в порт с синей горы.
