— Вчера? К Ларисе Борисовне? Ты бредишь, Евгения!
Не хотела ли она этим окриком от меня отделаться? И я спросила с видом человека, не намеренного отступать:
— Не к Ларисе? Тогда к кому же?
Бабушкина рука опять приподнялась и опять опустилась на стол, побарабанив нерешительно пальцами.
— Мало ли у отца дел, — сказала бабушка. — Мало ли дел, Женечка! — Бабушка глянула на меня, будто проверяла мои умственные способности. — Будем говорить прямо, Женечка. Жизнь сложнее, чем вы ее рисуете в своем воображении не без нашей с Марточкой помощи. Будем говорить прямо: Шполянская — ты не знаешь — занимается частной практикой…
Отчего же? Я знала, но не собиралась волноваться по этому поводу. Искусственные челюсти скалились у Шполянских из каждого кухонного шкафчика; и дурак бы догадался, что это значит…
— Она имеет дело с золотом, что, между прочим, запрещается законом. И рано или поздно золото, которое ходит по городу, должно было постучаться в ее двери…
— Постучалось? — спросила я о главном, перебивая стесненное бабушкино бормотание.
— Во всяком случае, она этот факт отрицает.
— А отец?
— Отец хотел, чтоб Ирина Шполянская как-то вошла в контакт со следователем. Ты ведь отлично знаешь, чего он боится. Золото, как таковое, его не волнует, на то есть милиция, прокуратура, не знаю, кто там еще! Он боится…
Я знала, чего он боится. Это был вечный страх. Я думаю, точно таким же страхом болел сам Стемпковский. Возможно, Шунечка и Гром понимали в этом страхе больше меня. Но и я не такая уж была дура, тоже кое-что чувствовала. Вот и сейчас я подняла руку и держала так, будто на ней стояла плоская чаша-фиал, по краю которой, расстелив гривы, скакали крепкие, низкорослые скифские кони. А может, гребень лежал у меня на ладони. Гребень с золотой фигуркой лани, козочки, аккуратно уместившейся в полукруглом пространстве ободка?
Я вздохнула от жалости к этой лани. Или к девочке Ифигении? К собственному отцу? Я вздохнула от сочувствия к его страху, как бы копатели не уничтожили главное, оставив просто комок блестящего металла. На который многое можно купить, но далеко не все. Ах, далеко не все, как не устают утверждать бабушка, мой отец, Марта Ильинична и многие другие…
— А Лариса кричала — нельзя жить черепками… — Я опять и как бы против своей воли возвращалась к разговору на кораблике.
— Нельзя, — согласилась с Ларисой и бабушка. — Но и без черепков нельзя… Человек не для того высвободил время, чтоб…
— …завалить его шмотьем! — подхватила я любимое высказывание отца. — А чем надо заваливать?
Я смотрела в бабушкины глаза честно, никакой иронии или юмора в моих словах не заключалось.
— Почему — заваливать? Чтоб убить? Да что оно тебе, тарантул в норе, что ли? Пусть живет свободное время…
Смешно, но это говорила моя бабушка, Великий Работодатель! Она повела взглядом, приглашая и меня рассмотреть, как свободное время гуляло по саду. С утра оно висело в воздухе вместе с «огородным» дождем, а сейчас из дальних синих туч падало параллельными, под линеечку, лучами предзакатного солнца. Свободное время будило мысли и не торопило слова. Бабушка хотела, чтоб в свободное время я разобралась в своих отношениях с Марточкой и Ларисой-Борисой, а мама чтоб занималась английским…
А я сама?
Охотнее всего свободное время я провела бы на берегу у самых волн, расчесывая волосы гребешком с ланью. И чтоб гребешок оказался находкой моего отца, равной давним находкам Стемпковского…
Не так-то уж просто обстояло со свободным временем. И разговор о важном и насущном имел ко всему этому какое-то неуловимое отношение.
Я сидела на веранде, отвернувшись от бабушки, смотрела в сад. Мне хотелось, просто необходимо было побыть наедине со своими мыслями. Со своей обидой за отца, которую я еще не могла ясно разглядеть, а тем более объяснить самой себе. Все: рабочие там, в «Приморском» и других совхозах, и у нас в цехах, Марточка, мать Андрея и моя собственная, с ее умением штопать «черепки», Лариса, Сабуров Г. И., Генкины уплывающие в Атлантику родители, Шполянская-старшая, отливающая челюсти, — решительно все занимались насущным. А отец, выходит, один ковырялся в том, что может подождать… И это накладывало на него какой-то отпечаток. Не совсем серьезным он представал перед всеми, что ли?
Вот такой выдался день — последний воскресный перед моим экзаменом устной математики, ничего общего не имеющим с испытаниями, какие ждали нас всех, уже маячили, почти не различимые за порогом…
Слухи по школе ползли уже давно. И как я понимаю теперь, дошли они и до бабушки. Так что в день «огородного» дождя и костерка разговоры о Марте Ильиничне и Андрюшке затеяны были бабушкой не так-то уж бесхитростно. Очень даже хитренько они затеялись, чтоб организовать общественное мнение, перебить то, что тянулось по школе: «Ах, ох, какой ужас, слышали? Этот из девятого «Б» шьет штаны за большие деньги? Пятнадцать рэ берет».
«Правда ли? Правда ли? Правда ли?» — спрашивали друг друга мамы, бабушки, учителя и ученики старших классов. Мы не спрашивали, мы знали: шьет. Не такие фирмовые, как на Поливанове и Эльвире, но шьет.
«Охан, поставь на очередь», — просила я, просила Вика, как будто шутя, но в то же время совершенно серьезно.
А вот как мы станем передавать ему из рук в руки десятки, этого мы не представляли, новое все-таки было дело. «Ничего, — решила Вика, — билетами откупимся. Когда театры приедут. Или филармония». — «Нужна Охану филармония…» — «Ну, ничего: диски достанем. Их на что хочешь обменять можно. Разберемся».
Разбираться не пришлось, потому что мама достала белые фирменные брюки мне и Вике через Эльвирину маму. Одни (мои) предназначались Эльвире, да оказались малы, другие кто-то тоже привез своей дочери из загранки, а она за время рейса, как это часто случается, подросла на два размера. Здорово!
Штаны стоили само собой не двадцать рэ, не тридцать и даже не сорок.
— Ну, — сказала мама, — каких теперь еще бананов и кокосов нашей дочери не хватает? — и посмотрела на меня так, что я поняла: нисколько она не злится на расход, сама рада — брюки мне идут.
Однако настроение мне чуть не испортила Марта Ильинична, когда подошла и спросила:
— Неужели тоже — Оханов? — Застенчиво, как тургеневская девушка, она бросила взгляд на мои туго обтянутые ляжки.
— Нет, — сказала я. — Бельгия. Там сзади написано.
Хорошо, что не добавила: «Читать надо».
— А у Вики?
— Та же фирма.
Я даже фыркнула, до того наивно Марта Ильинична недооценивала наши возможности и переоценивала возможности Андрея. Но потом ко мне подошла с тем же вопросом сама Лариса Борисовна. Правда, и тут я подумала: «Достать не может, хочет попросить Охана сшить». Но ползли слухи: «…и своим одноклассникам и девчонкам из ПТУ!», «Матери правы, конечно: такие деньги!», «А почему не научить девчонок обслуживать себя?», «Да, да. Но он ведь ребенок, ученик!»
Ай, ай, ай! Какой поднялся шум! Лариса Борисовна ходила озабоченная, за столом вертела карандашик, как будто собиралась, да не решалась о чем-то спросить. Даже лоб ее не казался уже таким ясным и гладким. Я ее понимала: неприятности с Оханом — это были неприятности с классом. А неприятности с классом перерастали в неприятности ее личной жизни…
И наконец наша Дама решилась. Оставила класс после уроков, посмотрела на нас огорченно и сказала:
— За один день до последнего звонка не стоило бы об этом, но с меня требуют, поймите меня правильно. Вы догадываетесь, о чем будет разговор. Нет? Да.
Мы догадывались. Но легкая зыбь, пробежавшая по классу, была всего-навсего зыбью любопытства: а как дела пойдут дальше? Только сестры Чижовы зябко придвинулись друг к другу, срослись плечами.
— Я надеюсь, вы понимаете, насколько это серьезно. Да? Нет, нет, вы переоцениваете свое положение в школе. Положение ведущего класса. Или недооцениваете? — Лариса Борисовна приставила карандаш к носу и посмотрела на нас в полной задумчивости.
И тут выскочил, возник Гром, стал как будто даже выше ростом. Я давно уже не слыхала, чтоб с таким удовольствием прокатывал он по классу свой прокурорский бас:
— Нельзя же так, честное слово, лишь бы флажки не задеть. Это же не слалом, чтоб шарахаться: слева — опасность, справа — ЧП! Что происходит? Может мне кто-нибудь объяснить, что особенного происходит?
Тут он замолчал, оглядываясь, будто и вправду ждал объяснений. И замер, скрестив руки на груди, откинув голову. Большое лицо его плыло над классом, уголок верхней губы твердо лежал на нижней.
Лариса Борисовна как-то нерешительно смотрела теперь уже на него одного. А потом спросила негромко и доверительно, поверив, наверное, что Громову известна истина в последней инстанции:
