— Ну ясно, — ответил Боря и улыбнулся. — Откуда же они у тебя могут быть! Это редкости. Сам с трудом раздобыл их.
И снова улыбнулся. Я ни разу не видел на его лице улыбки. Эта была первая, и это была улыбка своего парня, соседа и единомышленника. Я вдруг понял, что совсем не знал его. Он не такой, каким кажется со стороны. Внешний вид часто обманчив.
— А эти у тебя есть? — Я показал на разложенные на столе серии.
— Конечно. У кого ж их нет? Марки недавно вышли, и наши. Это тебе не заграница. Ты ведь представляешь, сколько надо времени и труда, чтобы попала к нам марочка какого-либо Тринидада.
— Верно, — сказал я и вздохнул.
— Мог бы кое-что уступить… Что́ за коллекция без таких марок?!
— Продашь? — оживился я, уже раздумывая, как лучше предпринять новую атаку на маму, на ее кошелек.
— Зачем за деньги? Обменяться можно.
— Но ведь у меня ничего для тебя нет! — горестно воскликнул я. — У тебя ведь такая коллекция!
— Ну что ж… На худой конец, кое-что из этого мог бы выбрать. — Боря рукой покрутил над столом и добавил: — Ты, между прочим, убери их — выгорят на солнце и еще больше согнутся.
— Так ведь ты сказал, что они у тебя все есть!
— Правильно. Но некоторые в худшем состоянии, мог бы заменить… Хочешь посмотреть мою коллекцию?
И это он спрашивал у меня! Что мог я ему ответить?!
Через несколько минут я сидел у него дома на диване, листал страницы альбомов, и меня бросало то в жар, то в холод. Я сидел с убитым видом, потому что понимал: никогда не соберу таких марок!
— Ну как? — спросил он.
— Да-а… — сказал я. — Вот это да!
И больше ничего не мог сказать.
— Не огорчайся, — стал утешать меня Боря, — не все сразу. У тебя будет коллекция не хуже. Вот увидишь. Ты парень толковый, не жмот и азартный, а это главное для коллекционера — быть не жмотом и идти на риск.
Никогда еще не хвалил он меня, и слушать его мне было приятно. Я знал, что мальчишки считают его скрягой и хитрецом. Но почему? Они ведь не имеют с ним никаких марочных дел, потому что все их коллекции по сравнению с его — мусор. Наверно, они считают его таким по слухам, по догадкам или из зависти… Как глубоко ошибаются они! Что они знают о настоящем Боре? Да ничего!
Я смотрел на него. Он улыбался мне не только губами. Глаза его лучились вниманием и расположенностью ко мне. Улыбка до странного преобразила его лицо: худые щеки чуть округлились, лоб, всегда нахмуренный и озабоченный, разгладился, тусклые глаза оживились. Даже уши его, маленькие и плотно прижатые к голове, казалось мне, приветливо улыбаются.
Два дня не решался я обменивать новые марки — уж очень нравились они мне.
Два дня я крепился и держался: так не хотелось расставаться с бородатым Шмидтом, с синей, прыгающей в воду ныряльщицей, с гостиницей «Москва»…
Утром следующего дня, выйдя в школу, я вдруг встретил у своего подъезда Борю.
— Приветик! — Он опять весь залучился. — А ты, оказывается, и прекрасный авиаконструктор?
— Откуда ты взял?
— А кто вчера пускал самолеты из окна? Далеко летели! Один даже весь двор пересек…
— А, — сказал я, — ты про это… Мои не очень. Вот Ленька делает самолеты — видел бы…
— Лучше твоих?
— В сто раз!
— Не может быть. Ну пошли в школу… Да, забыл тебе сказать, вчера я достал такие Гавайские острова и Борнео — закачаешься!
— Ну! — вскрикнул я. — Где ж ты их достал?
— Да так, в одном месте… Могу показать. — И он ослепил меня удивительнейшими, редчайшими марками — ведь их острова находятся так далеко от нашего города на Западной Двине, ведь они так долго добирались сюда! — И у тебя когда-нибудь будут такие, ты не жмот, ты широкий парень и настоящий коллекционер.
Вечером этого же дня я отнес ему все, что мне прислали из Москвы. Он быстро перебрал марки пинцетом, отложил несколько в сторонку, остальное вернул мне. А на большой перемене следующего дня Вовка отвел меня в угол.
— Что это Борька несет там про тебя?
— Несет? — спросил я. — Что он может нести? Мы с ним менялись, он дал мне первоклассные марочки, и вообще, по-моему, он очень неплохой…
— Не знаю, какой он, — сказал Вовка, — но он говорит, что здорово вчера облопошил тебя — взял из полных серий самые хорошие марки, а отдал за них экзотическую ерунду, да еще с браком, что ты здорово клюешь на яркий цвет…
— Хватит, — сказал я, — врешь ты все!
— Спроси у Галки, она тоже слыхала.
Вовка не врал, и у меня заныло, закололо внутри.
Это было давно, четверть века назад. Может, я не очень прав, но до сих пор не верю улыбкам, которые не сходят с лица, и губам, говорящим в глаза только приятные слова.
Я положил в сумку завтрак, дощечку с переметом, взял удочку и бесшумно вышел: все дома спали. Осторожно, чтоб не сломать кончика удочки, спустился по лестнице.
Было очень рано и прохладно.
Через сквер со свежевыметенными аллейками я прошел к обрыву и стал спускаться к Двине. Дорожка была сыра от росы. Крупные капли дрожали на травинках, на круглых листьях сирени. В липах и старых вербах, склонившихся над обрывом, оживленно чирикали птицы.
Люди еще спали, а природа давно проснулась.
Солнце только что взошло. Оно низко стояло над городом, сверкало в окнах швейной фабрики на том берегу, на трубах заводов, и его лучи уже успели зажечь золотые купола церквей, а их было очень много в нашем старом, некогда губернском городе.
Двина была в тени. И берега ее, высокие в черте города, и плоты на реке, и штабеля дров, в которые превратились эти самые плоты…
Легкое волнение рождалось где-то внутри, волнение возможной рыбацкой удачи, погожего утра, щемящая таинственность одиночества и самостоятельности. Кроме того, мне было двенадцать лет, я жил в мечтах и тревогах, в ожидании будущего.
Река встретила меня ветром, острым запахом коры, гниловатого дерева, канатов и сырости. Это были запахи городской реки. Я благодарно вдыхал их.
Я шел по берегу и смотрел в воду. Близко от поверхности ходили голавли. Их было много, и, когда они, всплеснув хвостами, уходили в глубину, по воде расходились круги. У самого берега темными стайками резвились мальки. Я пошел к плотам, к месту, где мне сказочно повезло позавчера.
Было тихо и свежо, и эта тишина и свежесть были обещающими.
По мостику из связанных жердей я прошел на плот. Слушая всплески крупной рыбы, бесшумно добрался до своего места — заливчика, образованного тремя плотами.
Раскрутив леску, насадил хорошего красного червяка — он резво извивался вокруг крючка, — забросил. Укрепил удилище, подсунув конец его под жердь, скреплявшую бревна, и полез за переметом.
Размотав его с дощечки, стал наживлять червей. Наживлял и поглядывал на поплавок. Клюнуло. Я тихонько вытащил удилище из-под жерди, подождал, подсек и почувствовал рыбу. Она сопротивлялась, вливала в чуткое дерево дрожь своей жизни, токи отчаяния и борьбы. Рыба была не из крупных — окунь, как скоро понял я, увидев полосатый тигриный бок.
Я нанизал окуня на кукан и опустил в воду. Подправив червяка, снова забросил. Кончил наживлять перемет. Потом потихоньку стравил шнур в воду — он по течению уходил вниз, — опустил на дно гирьку и привязал к жерди. Вытер мокрые руки и принялся ждать.
Вокруг не было ни души. Река, днем такая быстрая, ветреная, всегда покрытая рябью, сейчас придерживала бег, была почти гладкая. Купола церквей плавились от солнца, брызгались, золотом, а тут, в широком ущелье реки, было сумеречно и таинственно.
У реки никого не было. Никого, если не считать три человеческие фигурки, медленно двигавшиеся по берегу.
Поплавок снова заплясал, и опять хороший крепкий окунь скользнул по кукану.
Три человеческие фигурки остановились против моих плотов, постояли, совещаясь о чем-то. Наверно, переметы поставили на ночь и теперь пришли проверять. Так оно и есть. Жаль! Как бы не распугали рыбу…
Они забрались на плот и подошли ко мне.
— Дай закурить, — сказал один из них, в надвинутой на глаза кепке.
— Не курю, — сказал я.
— А сколько времени — не скажешь? — спросил второй, в телогрейке и сапогах.
— Наверно, половина седьмого будет.
— А точнее?
— Не знаю, — сказал я, — у меня нет часов.
Трое постояли, перекинулись взглядами.
— А не врешь? — спросил третий, небритый, с бельмом на глазу. Он подошел ко мне, нагнулся, сунул руку под рукав курточки и легким быстрым жестом ощупал запястье одной, потом другой руки.
Не успел я ответить и даже подумать, как его рука скользнула в карманы моих брюк и так же быстро выскользнула наружу. В его ладони лежали два гривенника и несколько медяков, шестеренка от ходиков, гайка, две гильзы от малокалиберной винтовки и сухие крошки хлеба.
