Три Толстяка увидели, что спасения нет.
– Нет! — завыл один из них. — Неправда! Гвардейцы, стреляйте в них!
Но гвардейцы стояли в одних рядах с бедняками. И тогда прогремел голос, покрывший шум всей толпы. Это говорил оружейник Просперо:
– Сдавайтесь! Народ победил! Кончилось царство богачей и обжор! Весь город в руках народа. Все Толстяки в плену.
Плотная пёстрая волнующая стена обступила Толстяков.
Люди размахивали алыми знамёнами, палками, саблями, потрясали кулаками. И тут началась песня. Тибул в своём зелёном плаще, с головой, перевязанной тряпкой, через которую просачивалась кровь, стоял рядом с Просперо.
– Это сон! — кричал кто-то из Толстяков, закрывая глаза руками.
Тибул и Просперо запели. Тысячи людей подхватили песню. Она летела по всему огромному парку, через каналы и мосты. Народ, наступавший от городских ворот к дворцу, услышал её и тоже начал петь. Песня перекатывалась, как морской вал, по дороге, через ворота, в город, по всем улицам, где наступали рабочие бедняки. И теперь пел эту песню весь город. Это была песня народа, который победил своих угнетателей.
Не только Три Толстяка со своими министрами, застигнутые во дворце, жались, и ёжились, и сбивались в одно жалкое стадо при звуках этой песни, — все франты в городе, толстые лавочники, обжоры, купцы, знатные дамы, лысые генералы удирали в страхе и смятении, точно это были не слова песни, а выстрелы и огонь.
Они искали места, где бы спрятаться, затыкали уши, зарывались головами в дорогие вышитые подушки.
Кончилось тем, что огромная толпа богачей бежала в гавань, чтобы сесть на корабли и уплыть из страны, где они потеряли всё: свою власть, свои деньги и привольную жизнь лентяев. Но тут их окружили матросы. Богачи были арестованы. Они просили прощенья. Они говорили:
– Не трогайте нас! Мы не будем больше принуждать вас работать на нас…
Но народ им не верил, потому что богачи уже не раз обманывали бедняков и рабочих.
Солнце стояла высоко над городом. Синело чистое небо. Можно было подумать, что празднуют большой, небывалый праздник.
Всё было в руках народа: арсеналы, казармы, дворцы, хлебные склады, магазины. Везде стояли караулы гвардейцев с красными кокардами на шляпах.
На перекрёстках развевались алые флаги с надписями:
ВСЁ, ЧТО СДЕЛАНО РУКАМИ БЕДНЯКОВ, ПРИНАДЛЕЖИТ БЕДНЯКАМ.
ДА ЗДРАВСТВУЕТ НАРОД!
ДОЛОЙ ЛЕНТЯЕВ И ОБЖОР!
Но что стало с Тремя Толстяками?
Их повели в главный зал дворца, чтобы показать народу. Рабочие в серых куртках с зелёными обшлагами, держа наперевес ружья, составляли конвой. Зал сверкал тысячами солнечных пятен. Сколько здесь было людей! Но как отличалось это собрание от того, перед которым пела маленькая Суок в день своего знакомства с наследником Тутти!
Здесь были все те зрители, которые рукоплескали ей на площадях и рынках. Но теперь их лица казались весёлыми и счастливыми. Люди теснились, лезли друг другу на спины, смеялись, шутили. Некоторые плакали от счастья.
Никогда таких гостей не видели парадные залы дворца. И никогда ещё так ярко не освещало их солнце.
– Тсс!
– Тише!
– Тише!
На вершине лестницы появилась процессия пленников. Три Толстяка смотрели в землю. Впереди шёл Просперо, с ним Тибул.
Колонны зашатались от восторженных криков, а Три Толстяка оглохли. Их свели по лестнице, чтобы народ их увидел ближе и убедился, что эти страшные Толстяки у него в плену.
– Вот… — сказал Просперо, стоя у колонны. Он был ростом почти в половину этой огромной колонны: его рыжая голова горела нестерпимым пламенем в солнечном сиянии. — Вот, — сказал он, — вот Три Толстяка. Они давили бедный народ. Они заставляли нас работать до кровавого пота и отнимали у нас всё. Видите, как они разжирели! Мы победили их. Теперь мы будем работать сами для себя, мы все будем равны. У нас не будет ни богачей, ни лентяев, ни обжор. Тогда нам будет хорошо, мы все будем сыты и богаты. Если нам станет плохо, то мы будем знать, что нет никого, кто жиреет в то время, когда мы голодны…
– Ура! Ура! — неслись крики.
Три Толстяка сопели.
– Сегодня день нашей победы. Смотрите, как сияет солнце! Слушайте, как поют птицы! Слушайте, как пахнут цветы. Запомните этот день, запомните этот час!
И когда прозвучало слово «час», все головы повернулись туда, где были часы.
Они висели между двумя колоннами, в глубокой нише. Это был огромный ящик из дуба, с резными и эмалевыми украшениями. Посередине темнел диск с цифрами.
«Который час?» — подумал каждый. И вдруг (это уже последнее «вдруг» в нашем романе)…
Вдруг дубовая дверь ящика раскрылась. Никакого механизма внутри не оказалось, вся часовая машина была выломана. И вместо медных кругов и пружин в этом шкафчике сидела розовая, сверкающая и сияющая Суок.
– Суок! — вздохнул зал.
– Суок! — завопили дети.
– Суок! Суок! Суок! — загремели рукоплескания.
Голубоглазый гвардеец вынул девочку из шкафа. Это был тот же самый голубоглазый гвардеец, который похитил куклу наследника Тутти из картонной коробки учителя танцев Раздватриса. Он привёз её во дворец, он повалил ударом кулака государственного канцлера и гвардейца, который тащил бедную живую Суок. Он спрятал Суок в часовой шкаф и подменил её мёртвой, изорванной куклой. Помните, как в Зале Суда он тряс это чучело за плечи и как он отдал его на растерзание зверей?
Девочку передавали из рук в руки. Люди, которые называли её лучшей танцовщицей в мире, которые бросали ей на коврик последние монеты, принимали её в объятия, шептали: «Суок!», целовали, тискали на своей груди. Там, под грубыми, рваными куртками, покрытыми сажей и дёгтем, бились исстрадавшиеся, большие, полные нежности сердца.
Она смеялась, трепала их спутанные волосы, вытирала маленькими руками свежую кровь с их лиц, тормошила детей и строила им рожи, плакала и лепетала что-то неразборчивое.
– Дайте её сюда, — сказал оружейник Просперо дрогнувшим голосом; многим показалось, что в глазах его блеснули слезы. — Это моя спасительница!
– Сюда! Сюда! — кричал Тибул, размахивая зелёным плащом, как огромным листом лопуха. — Это мой маленький дружок. Иди суда, Суок.
А издали спешил, пробиваясь сквозь толпу, маленький улыбающийся доктор Гаспар…
Трёх Толстяков загнали в ту самую клетку, в которой сидел оружейник Просперо.
Спустя год был шумный и весёлый праздник. Народ справлял первую годовщину освобождения из-под власти Трёх Толстяков.
На Площади Звезды был устроен спектакль для детей. На афишах красовались надписи:
СУОК!
СУОК!
СУОК!
Тысячи детей ожидали появления любимой актрисы. И в этот праздничный день она представляла не одна: маленький мальчик, слегка похожий на неё, только с золотыми волосами, вышел вместе с ней на эстраду.
Это был её брат. А прежде он был наследником Тутти.
Город шумел, трещали флаги, мокрые розы сыпались из мисок цветочниц, прыгали лошади, разукрашенные разноцветными перьями, крутились карусели, а на Площади Звезды маленькие зрители, замирая, следили за представлением.
Потом Суок и Тутти были засыпаны цветами. Дети окружили их.
Суок вынула маленькую дощечку из кармана своего нового платья и кое-что прочла детям.
Наши читатели помнят эту дощечку. В одну страшную ночь умирающий таинственный человек, похожий на волка, передал ей дощечку из печальной клетки в зверинце.
Вот что было написано на ней:
«Вас было двое: сестра и брат — Суок и Тутти.
Когда вам исполнилось по четыре года, вас похитили из родного дома гвардейцы Трёх Толстяков.
Я — Туб, учёный. Меня привезли во дворец. Мне показали маленькую Суок и Тутти. Три Толстяка сказали так: «Вот видишь девочку? Сделай куклу, которая не отличалась бы от этой девочки». Я не знал, для чего это было нужно.
Я сделал такую куклу. Я был большим учёным. Кукла должна была расти, как живая девочка. Суок исполнится пять лет, и кукле тоже. Суок станет взрослой, хорошенькой и печальной девочкой, и кукла станет такой же. Я сделал эту куклу. Тогда вас разлучили. Тутти остался во дворце с куклой, а Суок отдали бродячему цирку в обмен на попугая редкой породы, с длинной красной бородой. Три Толстяка приказали мне: «Вынь сердце мальчика и сделай для него железное сердце». Я отказался. Я сказал, что нельзя лишать человека его человеческого сердца. Что никакое сердце — ни железное, ни ледяное, ни золотое — не может быть дано человеку вместо простого, настоящего человеческого сердца. Меня посадили в клетку, и с тех пор мальчику начали внушать, что сердце у него железное. Он должен был верить этому и быть жестоким и суровым. Я просидел среди зверей восемь лет. Я оброс шерстью, и зубы мои стали длинными и жёлтыми, но я не забыл вас. Я прошу у вас прощения. Мы все были обездолены Тремя Толстяками, угнетены богачами и жадными обжорами. Прости меня, Тутти, — что на языке обездоленных значит: «Разлучённый». Прости меня, Суок, — что значит: «Вся жизнь»…»
