— Ничего не скис! — огрызнулся Михей. — Я не виноват, что мышей боюсь. Это у меня от природы! И нечего было меня с мышами сажать. Никого из космонавтов на мышей не тренировали, я точно знаю. Мышей всегда в других ракетах пускают, отдельно от людей, их только с кошками и с бактериями запускают в космос. Если бы не мыши, я бы в этой кабине хоть год просидел и не покинул бы!
— Товарищи! — крикнул дядя Терентий. — Работа не ждёт!
И опять все повалили наверх. Я, как и полагается летописцу, выскочил из подъезда первым.
Вдруг тяжёлая холодная капля шлёпнулась мне на нос. Я поднял голову: туча стояла уже над самой головой и походила теперь не на слоёный пирожок, а на гигантское ватное одеяло чёрного цвета. Казалось, от собственной тяжести оно вот-вот рухнет на землю. Мне даже почудилось, что край этого одеяла уже зацепился за верхушку тополя. Подул холодный ветер и бросил мне под ноги охапку пёстрой увядшей листвы.
— На террасу! — крикнул дядя Терентий, и все бросились к крыльцу.
Хлынул частый дождь, вокруг стало темно, будто наступил вечер. Василёк скакал на одной ноге и в восторге кричал:
Дождик, дождик, пуще,
Я прибавлю гущи…
— Чего ты кричишь? — одёрнул его Санька. — Вот размоет всю нашу работу, что тогда будешь петь?
Василёк на секунду примолк, а потом запел на другой лад:
Дождик, дождик, тише,
Не долби по крыше!
Накормлю пирожком,
Напою кофейком,
Только будь потише,
Не долби по крыше!
Скоро разноцветная радуга, зацепившись одним концом за высокий тополь, перекинулась на другой край неба. Василёк перевёл дух, будто выполнил трудную работу, и сказал:
— Ну вот, теперь уж он перестанет! Можно опять приниматься за дело!
И правда. Умытое небо улыбалось. Солнце вышло из-за тучи, и она стала розовой. А дождь ещё шёл. Всё вокруг сияло, словно с неба спустились тысячи стеклянных бус.
— После такого дождя грибы пойдут, — сказала тётя Катя, не выпуская из своей руки руку Василька — он так и рвался на улицу побегать по лужам.
— И не только грибы. Наши саженцы тоже дождик любят! — добавил дядя Терентий. — На будущий год раскудрявится сад. Любо-дорого будет смотреть! Только чур: следить надо за саженцами, ухаживать, как за детьми малыми.
Дядя Терентий поднял Василька на руки, посадил на подоконник и сказал:
— А ну-ка, давайте посмотрим в будущее.
— Неужели в будущее можно смотреть, как в телевизор? — удивился Василёк.
Мне тоже хотелось посмотреть в будущее своими глазами, ведь я летописец. Но окно загородили спины жильцов, и мне долгое время не удавалось протиснуться вперёд. Потом я пригнулся пониже и пролез между тётей Катей и дядей Терентием к самому подоконнику. Моим глазам открылась удивительная красота!
Солнце после дождя стало ближе к земле. Туча, как трусливая гусеница, уползала за горизонт. Тополь, весь серебряный, стряхивал с веток дождевую пыль.
На террасе собралось немало народу. Было тесно — яблоку негде упасть. Все с удовольствием слушали, каким будет наш сад через несколько лет. Казалось, дядя Терентий говорит сказку: уж очень странно было смотреть на ямы с дождевой водой и представлять на их месте яблони, груши и вишни.
А потом я взглянул на нашу улицу. Я чуть прищурил глаза и мысленно заглянул в будущее…
Вот я иду по ней из школы. Солнце палит нещадно, но тополи бросают густую тень, и мне даже прохладно. И сам я стал высокий, сильный, как молодой тополь, потому что уже закончил десятый класс и вообще превратился в мужчину… Навстречу мне идёт стройная девушка с голубыми глазами, толстыми косами и веснушками, которые к ней очень идут.
«Скажите, пожалуйста, — говорит она, — что это за улица? По-моему, я жила здесь лет семь назад, но, может быть, я ошиблась?»
«Нет, вы не ошиблись!» — говорю я.
«Не может быть! — удивляется Дуся. (Эта девушка и есть Дуся! Я сразу узнал её, а она меня — нет, потому что я очень возмужал, раздался в плечах и стал на целую голову выше её.) — Не может быть! — повторяет Дуся. — Ведь раньше не было этой тенистой аллеи и этого уютного сквера…»
«Их высадили наши ребята», — говорю я, но про себя умалчиваю.
«И вы, конечно?» — догадывается Дуся и уважительно смотрит на меня.
Я скромно киваю головой.
Потом я веду её в наш сад, угощаю яблоками и грушами, из которых так и брызжет ароматный сок. (Если она приедет весной, я поднесу ей букет сирени или черёмухи.)
Потом я схожу за толстым альбомом с надписью «Летопись нашего двора», где описаны все события, которые произошли на нашем дворе, и все трудовые и другие подвиги, которые совершили жильцы нашего дома. Дуся залпом прочитает летопись от корки до корки и конечно по нескольку раз перечитает те места, где описана её коза и скупо обрисованы мои собственные подвиги. А потом…
Тут я спохватился и оглянулся кругом: уж не прочитал ли кто тайные мысли на моём лице?
Но я вижу, что все слушают дядю Терентия и тоже смотрят в будущее. Конечно, у всех оно разное.
Димка смотрит куда-то вдаль, и лицо у него как у победителя, — наверно, воображает себя на сцене. Петька Ёжик сосредоточен: быть может, он рассчитывает скорость полёта будущего космического корабля собственной конструкции. А Михей запрокинул голову и смотрит вдаль. Я проследил за его взглядом — высоко-высоко в небе блеснул крылом самолёт и растворился в солнечном свете.
В воскресенье после завтрака Егоркин отец, как всегда, посадил сына на одно колено, а дочь — на другое, и когда они вдосталь напрыгались на них, как на конях, загадочно сказал:
— Ну а теперь угадайте, куда мы сегодня пойдём.
— В зоопарк? — спросила Юлька, заикаясь от волнения.
— Осечка!
— В кино! — выкрикнул Егор. — На «Мальчиша-Кибальчиша»!
— Опять осечка! — засмеялся отец. — «Мальчиша-Кибальчиша» мы в прошлое воскресенье смотрели. И ещё в позапрошлое. Ты это кино, наверно, уже наизусть заучил.
Егор и правда знал каждый шаг, каждое слово Кибальчиша, но мог смотреть этот фильм без конца. Когда толстые и трусливые буржуины в страхе разбегались в стороны от храброго Мальчиша, у Егора начинало сладко щекотать в горле, и он в восторге хлопал в ладоши.
— В лес по ягоды! — заявила Юлька-сластёна.
— Нет, на моторке кататься! — перебил Егор.
— Хватит тебе ребят томить, — сказала мать, причёсываясь перед зеркалом, — а то приедем позже всех. Собирайтесь, ребята, на завод. На митинг.
Егор взвизгнул от счастья и заспешил во двор — хвастаться перед ребятами.
На крылечке белобрысые братья Ромка и Сёмка кухонными ножами выстругивали из фанеры наган, как у Егора. Да только всё равно не такой, хоть они и очень старались, потому что Егорке выстругал отец из берёзового полена, и даже дуло высверлил! А кобура была настоящая, кожаная, изрядно потёртая. Она Егору ещё от дедушки в наследство досталась, с революции сохранилась.
— Я на завод с отцом пойду! На митинг! Вот! — выпалил Егор.
— На какой такой митинг? — Ромка отложил фанеру и вытер пот со лба.
— Какой такой — жилёный да костяной! — передразнил Егор. — Много будешь знать — скоро состаришься.
На самом деле Егор хитрил: он и сам не знал, что такое митинг, но показывать своё незнание перед ребятами не хотелось — как-никак Егор уже школьник, а братья только осенью в первый класс пойдут.
На счастье, мать позвала Егора домой переодеваться и тем выручила из трудного положения. Юлька была уже готова. Она стояла у двери, разодетая, как кукла, с мокрой, тщательно причёсанной чёлкой и смотрела на брата свысока. Егор не удержался и толкнул её в бок. Юлька — в рёв. Уж лучше бы не связываться. Только подзатыльник от матери схлопотал! А потом пришлось идти в ванную мыться с мылом и расчёсывать непослушные вихры. Напрасное дело! Их сколько ни прилизывай, тут же встают, как ваньки-встаньки.
Наконец собрались все четверо и отправились на завод. Ромка и Сёмка проводили их до самых ворот и долго смотрели вслед — завидовали. И пока они смотрели, Егор фасонил — шёл от родителей на отшибе, засунув руки в карманы длинных, настоящих мужских брюк. Мать увидела — пригрозила отослать домой. Но Егор и сам вынул руки из карманов, потому что братья вернулись во двор. Юлька всю дорогу сидела на руках у отца, улыбалась прохожим, и высохшая чёлка от движения пушком подпрыгивала на лбу.
Егор хотел спросить у отца, что это за митинг будет на заводе, да гордость не позволила: мать отшлёпала его, как маленького, а отец даже не вступился. Они всегда заодно! Вот Егор и дулся — молчал, пока не дошли до завода.
