Сесилия Джемисон - Приемыш черной Туанетты

Филипп был полон решимости, отваги и надежд, его не останавливало, что впереди — длинный ряд трудных дней, недель и даже месяцев, которые предстояло идти, что впереди — холод, голод, труды и страдания, холмы, долины и леса, реки и озера. Все препятствия придется преодолеть, прежде чем добраться до своей родины.

Прошла добрая часть ночи, наши маленькие путешественники очутились за пределами блестящего и шумного Джерсей-сити, в сонном предместье. Лилибель устал и объявил, что дальше не сделает ни шагу. Они присели на ступеньки недостроенного дома и подкрепились имбирным пряником и бананом. После скромного ужина Лилибель прикорнул на куче стружек, под лестницей, и скоро оказался в царстве снов, где нет ни холода, ни голода, ни усталости.

Некоторое время Филипп молча сидел и смотрел на звезды.

«Вот Большая Медведица, — думал он. — Мамочка часто показывала мне ее. Она блестит здесь так ярко и кажется такой близкой, что не может быть отсюда далеко до Нового Орлеана. А вот Малая Медведица, она всегда стояла прямо над питтоспорумом в мамочкином саду… Она такая же, как была, и горит здесь и там в один и тот же час…» Сидя в темноте, с «детьми», он обрадовался знакомым созвездиям, как старым друзьям, он радовался, что они будут его сопровождать в долгом пути домой. Этот путь казался ему короче и легче, раз они сияют вверху.

Вскоре Филипп продрог, и глаза его начали слипаться от сна. Он забрался под лестницу и примостился возле Лилибеля, устроившего себе удобное гнездышко в куче стружек; клетку с «детьми» Филипп поставил посередине. Положив мешок под голову, он с наслаждением последовал за своим спутником в упоительное царство снов.

Едва занялась заря, Филипп был разбужен писком «детей». Лилибель еще спал и проспал бы, без сомненья, весь день, если бы его не растолкали.

— Как, мастер Филипп, уже пора вставать? — бормотал он с огорчением, протирая глаза и зевая, пока Филипп тряс его изо всех сил.

— Да, пора! Скорее вставай и завтракай, мы успеем уйти прежде, чем сюда придут.

Филипп дал «детям» немного зерен, сам нехотя съел ломтик банана, между тем как Лилибель с большим удовольствием уплетал громадный кусок имбирного пряника. Поев, они стряхнули с себя стружки и пыль и продолжали свой невеселый путь.

Утро стояло холодное, серое. Голова Филиппа горела, ноги были словно свинцом налиты, но надо было торопиться, — нельзя было поддаваться слабости в самом начале путешествия. Пройдя довольно большое расстояние, они остановились у деревенского домика и попросили пить.

Добрая женщина, возившаяся с ребенком, дала обоим по горячей булочке с маслом и по чашке кофе. Это подкрепило их, настроение стало бодрее, и они весело зашагали дальше.

Они шли весь день, Филипп шагал решительно, а Лилибель едва плелся за ним. На их расспросы о том, как идти в Вашингтон, одни смеялись, другие советовали: «Идите прямо, и через неделю придете!..» Иные говорили, что не знают туда дороги, что это слишком далеко для пешеходов, что лучше ехать поездом. Филипп благодарил и спокойно продолжал путь, но первый день пути показался ему самым длинным в его жизни.

Вторая ночь застигла их у железнодорожной станции, на краю маленькой деревушки. Филипп был голоден — он ничего не ел с утра. Лилибель же подкреплялся в течение дня с таким усердием, что в узелке остались только зерна, а сухая пища Филиппа не привлекала. Когда они подошли к станции, товарный поезд стоял наготове, не было только паровоза, чтобы отправиться в путь. Двое рабочих сидели у кухонного котла, и Филипп, проходя мимо, бросил в их сторону завистливый взгляд. Они ужинали, и подле них стоял котелок с дымящимся кофе. Усталому мальчику нестерпимо захотелось выпить этого вкусного напитка, но он не любил бесплатных чужих услуг и, вынув из кармана монету, вежливо попросил продать ему немного кофе.

— О, маленький человечек, у нас нет кофейни, но можем поделиться с тобой!

И они налили ему большую жестяную кружку кофе. Кофе был крепкий и сладкий, и хотя это был не мокко, Филиппу показалось, что в жизни он не пил ничего вкуснее. Он с наслаждением выпил полкружки, а остальное отдал Лилибелю.

Негритенок такими жадными глазами смотрел на хлеб и ветчину, что рабочие, обратив ка это внимание, угостили мальчиков ужином, который те уничтожили с жадностью, подтвердив поговорку — «Голод — лучшая приправа». Филипп ел с таким аппетитом, какого никогда не было за пышно сервированным столом мадам Эйнсворт. После ужина Филипп поблагодарил рабочих и хотел двинуться дальше.

— Куда вы идете, малыши? — спросил один из рабочих.

— Мы идем в Вашингтон, — ответил, не задумавшись, Филипп.

— В Вашингтон? Как же вы туда проберетесь?

— Мы идем туда пешком, — бесстрашно отвечал Филипп.

— Когда же вы думаете быть там?

— Я не знаю; может быть, завтра.

— Ха-ха-ха! Ну, ладно, идите сюда к нам, вы поедете! Пешком вы доберетесь туда через месяц и вконец истреплете обувь!

Филипп и Лилибель, в восторге от такой удачи, весело вскарабкались в вагон. Рабочие отвели им скамью в углу, где они могли отлично выспаться.

Утром мальчики были в Вашингтоне, к немалому своему восторгу.

— Послушай, Лилибель, — обратился Филипп к своему попутчику, — теперь мы недалеко от Нью-Йорка, и нам нечего так торопиться. У меня есть немного денег, останемся здесь и сделаем передышку.

— А ведь можно заработать кучу денег, если показывать мышей! — предложил Лилибель, весело оскалив зубы. — Я уже говорил вам об этом. Тогда, я уверен, нам не придется больше идти пешком.

Филипп тоже был полон надежд, нельзя было не согласиться с Лилибелем; пока все шло очень гладко. В конце концов, не так уж трудно попасть в Новый Орлеан!

И они пошли осматривать город с веселостью и беззаботностью двух молодых миллионеров, гуляющих в праздничный день.

Прошел месяц с начала путешествия Филиппа. Миссис Эйнсворт изнывала в тревоге и чувствовала себя глубоко несчастной; она сделала все, что возможно, для поиска мальчика. Не одно письмо получила она от агента и отправила ему, но все было безрезультатно. Агент, зная, как Лилибель приехал в Нью-Йорк, предполагал, что негритенок, исчезнувший одновременно с Филиппом, уговорил его воспользоваться пароходом дальнего плавания, и что они уже в Новом Орлеане. Но ответы, которые поступили на запросы агента от капитанов пароходов и полиции в Новом Орлеане, убедили его в том, что дети не поехали морем и что в Новом Орлеане их нет.

Мадам Эйнсворт была убеждена, что беглецы и не покидали Нью-Йорка, и втайне боялась, что Филипп вернется, а главное, — что будет прощен и принят обратно. Но по мере того, как шла неделя за неделей, она успокаивалась и все больше негодовала на невестку, поднявшую тревогу и шум из-за того, что она, мадам Эйнсворт, считала неожиданным счастьем. Они избавились от приемыша не по своей вине, они его не выгоняли! Он сам захотел уйти, и они нисколько не в ответе за это. Поэтому совсем ни к чему разыскивать и желать его возвращения! Если им удастся найти его, — он, чего доброго, опять удерет, и вновь появятся те же хлопоты и расходы. Без сомнения, у мальчика цыганская натура, он подрос — вот в нем и прорвался дух своеволия.

Но иногда, несмотря на свою суровость и равнодушие, она чувствовала угрызение совести. То вставало перед ней милое личико мальчика, то вспоминала она его заразительный смех, изящные манеры. Даже воспоминания о его маленьких шалостях заставляли мадам Эйнсворт иногда и теперь улыбаться и одновременно — вздыхать. Вспоминался день, когда он так убедительно защищал «детей» отца Жозефа, и трогательные нотки в его голосе, которые и ее взволновали тогда, воскресив в памяти прошедшее горе. А как раз в последнее время, перед бегством, он имел болезненный вид, порою она замечала, что щеки его пылают и глаза неестественно блестят. Может быть, он не перенес холода и лишений и теперь его тельце сиротливо лежит где-нибудь в безвестной могиле! Такие мысли и воспоминания с каждым днем появлялись все чаще.

Однажды утром, сидя у стола и разбирая только что полученные письма, мадам Эйнсворт обратила внимание на большой странный пакет, подписанный незнакомой рукой.

Руки ее дрожали, когда она вскрывала конверт с огромной печатью. Первым, что выпало из конверта и бросилось ей в глаза, было письмо, обращенное к ней, написанное знакомым ей почерком — почерком ее сына, ее Филиппа, который десять лет не подавал о себе вести! Это был как бы голос из могилы. С изменившимся лицом она вскрыла письмо и прочла сообщение сына о его женитьбе и страстную, нежную мольбу к матери о жене и ребенке.

Почему это письмо скрывали от нее столько лет? Кто осмелился сделать это? И чувство негодования соединилось в ее душе с горем и изумлением. Одну за другой развертывала она страницы и читала нежные письма сына к его любимой девушке, объяснительное письмо отца Жозефа и, наконец, трогательную исповедь Туанетты.