— Мы же с тобой все собрали, Абуталиб-джан, вместе все и сдадим. Хоп? — промурлыкал он совсем уже нежно. И встал.
— Майли, уртокляр. Эр-тага[10].
Через два дня после того, как Мумед с Абуталибом и Камильбековым (Камильбекова они захватили для форсу) возили подарки в Андижан, оскорбленный в своих лучших чувствах председатель колхоза имени Ахунбабаева, входящего в состав Автабачекского сельсовета, Акбар Юнусович Юнусов набрался храбрости и сделал-таки попытку учинить своей амбарчи пакость, то есть организовал у нее в кладовой внеплановую ревизию из района. При жуткой лени Акбара Юнусовича и страхе его перед братом этот его поступок можно было, пожалуй, расценить как подвиг. Хотя похоже, что на такой подвиг его кто-то все-таки подначил.
Произошло это так. Ревизия в полном составе — два ревизора из Алтын-Куля (их я уже видела у нас раз двадцать), не шибко в себе уверенный Акбар и Сайдулла-ата, удрученно разводящий ручками, цокающий языком и повторяющий: «Фарида-апа — джуда якши амбарчи! Ныма керак рывызый? Яман, яман…» [11] и тому подобное, — явилась в середине дня в сельсовет. Мумеда Юнусовича на месте не было: он был в Алтынче (это наш дальний колхоз). Там подмыло плотину, и Камильбеков упросил его поехать с ним, потому что сам он в плотинах не понимает «хич нарса»[12]. В отличие от обычных своих визитов ревизоры держались надуто-высокомерно, на предложение Ноны обождать председателя решительно заявили, что ждать не могут, потому что им «нэкогда», и что они обойдутся и без председателя. На что Нона не менее решительно, накинув платок и вооружась драным своим зонтом, объявила, что в таком случае с ними пойдет она. Ревизоры чуть растерянно переглянулись, пожали плечами, но в конце концов дали милостивое свое согласие.
Я осталась ждать, встревоженная главным образом тем, что впервые за эти три месяца видела Акбара вступившим на священную территорию сельсовета (так как до этого дня даже на собрания актива вместо него всегда являлся Умиленный-Убеленный).
Начало смеркаться. Я не выдержала, повесила замок на шкаф и выскочила на поиски не очень ясно чего: то ли Мурада, то ли Мумеда, то ли вообще справедливости.
В школе светилось одно окно, — вероятно, это мой папа там занимался с Мурадом. Но дождь несколько отрезвил меня. Срывать Мурада с занятий явно было глупо, а в Алтынчу я и при хорошей погоде вряд ли нашла бы дорогу.
Но пока я стояла и ругала себя дурой, лужа под моими ногами осветилась, я обернулась и увидела в окне сельсовета вспыхнувшую лампочку, а под навесом у входа обеих лошадей: Зухру и камильбековского коня. Когда я вошла, Нона, отряхивая зонт и блестя глазами, с упоением рассказывала председателю и мирабу, как у этой дивной ревизии глаза полезли на лоб при виде фантастического порядка, царящего во владениях Фариды, где каждый предмет, каждая накладная и самая крошечная запись пронумерованные и прошнурованные лежали на положенных им местах. Так что проверяющие вконец скисли, потыкались туда-сюда, подписали акт о проверке, сели в свой драндулет и укатили.
— И на вашего братца на прощание та-ак поглядывали, Мумед Юнусович, что, ох, не хотела бы я быть на его месте!..
Мумед, слушая веселый Нонин отчет, барабанил пальцами по столу и медленно набухал кровью. А потом процедил сквозь зубы:
— Батыр[13]… отай-нос-га-чичай[14].
— Мумед Юнусович! — обомлела Нона. — Я прошу вас при мне подобным образом… И вообще, при чем здесь Рашид?
Мумед усмехнулся и не ответил. Камильбеков на цыпочках вышел из сельсовета, осторожно прикрыв за собой дверь. Вид у него был, как у нашкодившей собачонки. Когда он уже был на пороге, дверь сельсовета распахнулась, оттуда вылетел забытый им костыль, пролетел чуть не через всю китобхану, и дверь захлопнулась. Рашид кротко поднял костыль, горестно вздохнул и захромал прочь.
…Давно было пора запирать библиотеку, а я все сидела, уставясь в одну и ту же страницу с изображением римской матроны времен упадка. Слушала тишину за сельсоветской дверью.
Там не было обычных звуков — шагов, мурлыканья, или шороха бумаг, или щелканья счетов. Даже свет он не зажигал. Хотя движок сегодня все еще работал, и я знала, что Мумеду Юнусовичу нужно готовиться к выступлению на завтрашнем слете передовиков в Андижане.
Я сидела неподвижно, и в животе у меня не то что «звоночек», а целая сирена выла. Я не хотела, чтобы он уезжал! Я отлично знала, что это глупость. Он сто раз уезжал, и ничего не случалось. Папа, наверное, прав, что я уже совсем свихнулась… Носилась вчера, как бобик, под дождем из-за какой-то ревизии, которая меня, вообще-то, не касается. Или три дня назад, когда они подарки возили, — ведь я и тогда места себе не находила. А спросите, из-за чего? Съездили и вернулись. И первое место по области заняли… Хотя не знаю… Мне вот, например, совсем не нравится, как Абуталиб тычет теперь всем в нос эту Почетную грамоту, будто он и вправду собирал подарки. Или по десять раз рассказывает то Каюмову, то папе, как им там с Камильбековым в Андижане пожимал руки генерал и как их фотографировали для газеты! А Мумед Юнусович только усмехается, хотя я отлично вижу, что ему ничуть не смешно.
А сегодня? Да, что было сегодня?! Ничего не было! Просто я зашла в чайхану — папа попросил меня купить самосаду — и увидела Акбара. Ну и что? Он там всегда сидит. А что с ним рядом пили чай Абуталиб, Сайдулла и этот — самострел пахтаабадский со скрюченной рукой, так на то и чайхана. Когда я вошла, они прервали разговор и пялились на меня все время, пока чайханщик отмерял самосад. А тот, стоя к ним спиной, улыбнулся мне как-то неуверенно, точно хотел что-то сказать, а может, мне показалось… Но тут Акбар постучал ногтем по чайнику, чайханщик кивнул и убежал подавать им чай.
Может быть, мне надо рассказать Мумеду Юнусовичу про все это? Только про что? Про то, что его брат пьет чай с теми, кто его ненавидит и завидует ему? Так про это он и сам знает лучше моего в сто раз. И то, что Сайдулла — враг, он тоже знает. А с того дня, когда собирали подарки, и я это тоже знаю наверняка. Даже если те слова, которые три Месяца назад он в поле сказал Акбару, мне и вправду приснились. Хотя как мне могли присниться слова на чужом языке, если я их не слышала до этого на самом деле? Слова, которые я уже давным-давно поняла и только до сих пор не могу поверить, чтобы такое можно было сказать наяву. Даже если он тогда только хотел пошутить. Потому что если сказать их по-русски, то они значат вот что: «Хороший доктор, очень хороший, Эваабрамовна. Когда немцы возьмут Сталинград и мы начнем резать русских, я не дам ее мучить. Сам зарежу, чтобы побыстрей…»
За дверью послышался шорох.
— Ахмакляр…[15] — устало произнес Мумед.
А потом крикнул:
— Баблатэкарь! Дай что-нибудь почитать. Только не Абая. Пушкин у нас есть?
— Есть, — ответила я. — На узбекском.
Он вышел, щурясь от света, и заглянул в шкаф.
— Надо будыт на русском купить, — сказал он бодро. — Ты мне список сдэлай, может, что еще надо… Майли. Давай сычас по-узбекски.
Я дала ему «Капитанскую дочку».
— Это Пушкин? — спросил он придирчиво. — А почему ны стыхи?
— А вы почитайте, — сказала я. — Вот увидите, это хорошо переведено.
— Как ты быстро наш язык узнала, — усмехнулся Мумед. — Тыбе ны скучно здэс? — спросил он вдруг.
— Нет, — сказала я.
— Йок? — переспросил он и взял меня за плечи.
Я затрясла головой.
— А плачеш почему?
— Я не плачу, — удивилась я.
— Значит, сычас заревеш, — сказал он, выпрямляясь. — Закрывай китобхана. Нычего умного мы тут с тобой ны высыдым…
Дождь лил пока еще не сорок дней, но семь дней подряд он уже лил. Никаких «звоночков» у меня, слава богу, больше не было. Было просто скучно. Мумед Юнусович еще не вернулся с совещания. Школа и китобхана протекли и стояли запертые. Пекарня обвалилась и ничего не пекла. Чайхана, по слухам, была еще цела, но мост через арык рухнул, а по скользкой доске под дождем добираться за угольками было непросто, да и ни к чему, потому что не было ни сухой топки, ни из чего варить. В довершение бед по всему Автабачеку невозможно было сыскать сухого табака, и папе от этого было уже совсем скучно.
Единственное, что нам с ним оставалось, — это смирно сидеть на нашем клеенчатом диване-острове, над которым непонятно почему пока не текло, и ждать, пока стихии улягутся, дед Юсуф с Каримом заново слепят тандыры, чайханщик высушит табак и вернется Мумед Юнусович.
Я одолжила у Каюмовых «Цусиму», увлеклась, и поэтому мне терпеть было не так уж и трудно. Но папе без курева и хлеба его диссертация совсем уже осточертела, и он на чем свет стоит крыл доселе любименького своего Вольтера, бурча, что хоть из-под земли, а надо раздобывать бумагу и все переделывать заново.
