И тут мама сказала мне:
— У нас есть пара папиных варежек. Может, отнесешь их какому-нибудь пленному?
Меня обрадовало, что мама согласна подарить папины варежки военнопленному.
Я накинул пальто и взял отцовские варежки. Они были еще совсем новые и с очень красивым узором. Я хотел было уже выскочить во двор, но вдруг вспомнил, что в кладовке у нас лежат два яйца, которые снесла Кыка. В каждую варежку я положил по яйцу.
Посреди двора стояла Дорит и кормила голубей.
— Гули-гули-гули-гули! — звонким голосом звала Дорит.
В одной руке она держала кусок хлеба, другой отламывала от него крохотные кусочки и кидала на снег.
— Гули-гули-гули-гули!
Голуби слетелись к ней. Да и почему им было не слетаться? Ведь около них не было конвоя, который запрещал бы им подбирать со снега крошки хлеба.
— Гули-гули-гули-гули!
Я посмотрел, как голуби сновали вокруг ног Дорит, и пошел к воротам.
И тут вдруг я увидел глаза.
Голодные глаза. И очень усталые.
Это один из пленных подошел вплотную к забору и смотрел оттуда, как Дорит кормит голубей. И мне действительно казалось, что у него на лице нет ничего, кроме этих глаз.
Я не раздумывал, пошел прямиком к этому пленному и протянул ему через забор отцовские рукавицы.
— Осторожно, — сказал я по-русски. — Там еще яйца.
Это был пожилой мужчина. Он принял от меня варежки и посмотрел на меня в упор. Но теперь уже взгляд его смягчился.
— Спасибо, сынок, — сказал он.
Пленный все еще пристально смотрел на меня. И я подумал: чего он так упорно на меня смотрит? Может быть, дома у него остался такой же, как я, сын… Может быть, поэтому…
Я уже повернулся и хотел отойти от забора, но он сказал:
— Подожди!
Он сунул руку за пазуху и вытащил самодельный маленький браслет.
— Возьми!
Я не решался взять, но он повторил:
— Возьми… на память.
Тогда я взял этот браслетик и тоже сказал:
— Спасибо.
Конвойный заметил нас и закричал что-то. Пленный быстро отошел от забора.
— Чем ты там торговал? — спросила Дорит.
«Торговал» — нашла же такое слово!
— Ничем… — буркнул я сердито.
Но Дорит уже заметила у меня в руке браслетик и закричала:
— Ой, покажи!
Я показал ей браслетик, и она сказала одобрительно:
— Очень тонкая работа.
Браслетик действительно был изготовлен с большим старанием. Он был сделан из десятикопеечных монет, обточенных в виде восьмиугольников и старательно отполированных с одной стороны. На гладкой поверхности каждой монетки были выбиты сердце или якорь.
— Ишь, — сказала Дорит, — Надежда и Любовь есть, а Веры нет.
— Не понимаю, — искренне признался я.
— Ну, — снисходительно объяснила Дорит, — существует такое выражение — Вера, Надежда, Любовь. Символ Веры — крест, символ Надежды — якорь, символ Любви — сердце. А тут креста нету, только сердце и якорь. Эти русские в бога не верят.
— Они верят в звезду.
Дорит оставила мое замечание без внимания и вдруг сказала:
— Знаешь, подари этот браслет мне, тебе все равно нечего с ним делать.
— Нет, — сказал я, — он мне самому понадобится.
Дорит нехотя вернула мне браслетик, и я подумал, что если мне когда-нибудь и придется подарить его, то уж, во всяком случае, не Дорит, а кому-нибудь совсем другому.
Я повернулся и пошел к дому.
Позади меня раздавался звонкий голос Дорит:
— Гули-гули-гули-гули!
К хлебным крошкам слетались новые голуби. А военнопленные уже чистили снег возле соседнего дома.
По гимназии распространился слух, что отец Мадиса Салувээра, воевавший в Эстонском корпусе, перебежал из Красной Армии на сторону немцев и прибыл теперь домой. Когда ребята услыхали об этом, они сразу же, как воронья стая, закружились вокруг Мадиса:
— Ну, расскажи же! Расскажи, как там, в России?
— Как ему удалось перейти линию фронта?
— Неужели же русские доверили оружие эстонцам?
— А много народа в Эстонском корпусе?
— И у них такое же оружие, как у русских?
Вопросы сыпались на Мадиса градом.
— Стало быть, это правда, что они там с голоду жрут кошек и собак? — усмехаясь, с явным удовольствием спросил Гуйдо.
Мадис не ответил ни на один вопрос. Лицо у него было грустное, и, похоже, все эти вопросы ему совсем не нравились.
— Я в России не был, — сказал он наконец.
— Ну, а отец…
— Пойдите спросите у него самого!
Постепенно ребята оставили Мадиса в покое.
«Пойдите спросите у него самого!»
Да, именно это я и собирался сделать. Я хотел пойти к отцу Мадиса и спросить у него: может, он, случайно, знает, жив ли мой отец… Как бы там ни было, отец Мадиса единственный человек, который может что-нибудь знать…
Во время перемены я отозвал Мадиса в сторону и сказал ему о своем намерении.
— А чего же! — согласился Мадис. — Ты зайди к нам завтра. Может быть, он действительно что-нибудь знает.
На следующий день я пришел, как и было условлено.
Мадис сам открыл мне дверь.
— Заходи, отец дома, — сказал он.
Когда я в передней вешал пальто на крючок, из комнаты раздался грубый голос:
— Кто там?
— К тебе пришли, — ответил Мадис.
Из комнаты послышался какой-то шум, и в дверях появился мужчина с красным лицом, одетый в синюю нижнюю рубашку. Он долго разглядывал меня, чесал свой небритый подбородок и, наконец, сказал:
— Ах, значит, ко мне…
Я сразу увидел, что он пьян.
Мы прошли в комнату.
— Я маленько выпил, — сказал отец Мадиса. — Но ты не обращай внимания. Знаешь, фронтовик в отпуске…
Я сел на предложенный мне стул и решил, что надолго тут не останусь.
— Ну так что же у молодого человека на душе? Давай, выкладывай! Старый Салувээр не такой человек, чтобы запирать свои уши на замок от вопросов. Старина Салувээр готов воевать за какое хочешь государство и помогать всем. Выкладывай, что надо, молодой человек!
Я спросил коротко, не случалось ли ему встречаться с моим отцом, Айном Пихлатом.
— Айн Пихлат? — Он задумался. — Нет, такого парня я не знаю. Пихлат? Даже не слыхал о таком.
Он подошел к буфету и налил себе почти полный стакан водки.
— А ты-то не пьешь? — спросил он у меня.
Я покачал головой.
— Ну и правильно. Рано еще.
Он отхлебнул большой глоток и проворчал:
— Чертовски слабая эта немецкая водка. Дерьмовый у нее привкус. Мадис, посмотри-ка там в кухне, чем бы закусить.
Мадис исчез в кухне и вскоре вернулся с куском хлеба.
Отец Мадиса отхлебнул еще глоток водки и заел хлебом.
— Из опилков хлеб пекут, гады!
— Значит, в России хлеб лучше? — осмелился спросить я.
— Да уж с этой опилочной лепешкой не сравнишь.
Я поднялся, собираясь уйти.
— Да, ни одного Пихлата я не знаю, — продолжал отец Мадиса. — Знал двух Каськов и одного Тамма. Но ты из-за этого не плачь. Корпус-то чертовски огромный. Две дивизии, понимаешь? Где там всех знать. И иди знай, может, у твоего отца хватило мозгов устроиться в тылу. Может, служит где-нибудь аптекарем или писарем. Хе-хее!
Он пьяно засмеялся.
— Всего доброго, — коротко попрощался я.
Я уже был в пальто, когда вдруг подумал, что надо бы задать ему еще один вопрос. Пришлось снова сунуться в комнату.
— А вы не знали никакого Кярвета?
— Иоханнеса Кярвета, что ли?
— Да, он из нашего города.
— А он кем тебе доводится? Тоже какой-нибудь родственник?
— Нет. Я-то даже с ним не знаком. Но есть кто-то, кто хорошо его знает.
Отец Мадиса допил водку из стакана, вытер кулаком рот и затем сказал:
— Ну, во всяком случае, я его тоже знаю. И могу тебе сказать: попадись он мне, этот Кярвет, я ему еще припомню. Политрук он, понимаешь? Я чуть не получил от него пулю в спину, когда перебегал. Такая свинья он, этот Кярвет.
Взгляд его словно протрезвел, и он вдруг спросил:
— А кто этот кто-то, который хорошо его знает? Этого типа надо бы прижать как следует.
Я понял, что допустил страшную ошибку. И стал лихорадочно искать возможность как-нибудь исправить ее.
— Фамилия этого человека Велиранд, — вдруг нашел я подходящий ответ. — Он работает в политической полиции.
— Ах, так, — сказал отец Мадиса. Упоминание политической полиции заметно присмирило его. — Я-то подумал, какой-нибудь родственник. Но уж, наверно, родственники такого типа вовремя удрали к большевикам.
— Да уж, наверно, — сказал я облегченно и распрощался окончательно.
Мадис молча проводил меня до двери. Он не сказал ни слова, только все время странно глядел на меня, будто изучал.
Я пошел домой.
От этого визита у меня остался неприятный осадок. Словно и я тоже выпил этой дрянной немецкой водки. Но… все-таки разговор с отцом Мадиса кое-что дал. Я выяснил, что дядя Мээли жив и здоров.
