И еще в ней было про то, как Ванька Морозов питался медузами и расшвыривал в ресторане сотни, чтобы угодить своей циркачке.
— «Эх, Ваня, Ваня! Что ж ты, Ваня! Ведь сам по проволоке идешь!» — закончил Руслан, и его рука с растопыренными пальцами скользнула по клавишам и отлетела вверх, словно клавиши спружинили.
Сеня Колюшкин сидел за столом и что-то писал. Он готовился в академию и в любой обстановке мог решать задачки по высшей математике. Офицеры говорили, что у него капроновые нервы.
— Где же ты пропадаешь? — спросил Руслан. — Целую вечность тебя не видел. А махолет как? Строится?
— Строится, — буркнул я, разглядывая над его головой веером приколотые к стене фотографии киноартисток.
Киноартистки были красивые. Особенно Быстрицкая. Быстрицкая была даже красивее Фени. И улыбалась она очень ехидно. Смотрела мне в самую душу и улыбалась. Я терпеть не могу, когда мне смотрят в самую душу. Поэтому я стал разглядывать мелкокалиберку с оптическим прицелом, которая висела на ковре. Еще потом я подумал, что глазеть на винтовку тоже неприлично. Руслан может подумать, что меня тянет из нее пострелять. А меня теперь совершенно не тянуло из нее пострелять… Я теперь плевать на эту мелкокалиберку вместе с ее оптическим прицелом.
Я равнодушно отвернулся и стал разглядывать затылок Сени Колюшкина.
— Так ты чего же не заглядываешь? — спросил Руслан.
У Сени Колюшкина был страшно упрямый затылок. Как у борца. В нашем классе учится Генка Толстоба, так у него точно такой же затылок. Упрямый этот Генка, ну! Упрямее не бывает.
— Я аж соскучился по тебе, — сказал Руслан. — Или мы не друзья больше?
Быстрицкая смотрела мне в душу и улыбалась.
— Что же ты молчишь? — спросил Руслан. — Или язык проглотил? А может, у тебя неприятности какие? Так это мы в два счета.
У него своя крыша течет, а он чужую чинить лезет!
Он лез ко мне в душу хуже, чем Быстрицкая со своей усмешечкой. Взрослый человек, а не понимает, что нет у меня никакого желания разговаривать с ним. Почему-то я не лезу к взрослым, если у них нет желания разговаривать со мной. А они лезут.
— А дома-то все нормально? — сказал Руслан. — Может, дома что?
Сеня Колюшкин со своими капроновыми нервами и тот не выдержал и повернулся на стуле. Он повернулся, взглянул на меня и сказал в пустоту между дверью и печкой:
— Чего ты привязался к мальчишке? Ты ведь даже в такой вот мелочи и то до самого пупка эгоист.
— Подь-ка сюда, — улыбаясь, поманил меня к себе Руслан.
Он не услышал Колюшкина. Он показывал мне, что для него лейтенант Колюшкин отсутствует не только в этой комнате, но и вообще во всей вселенной.
— Ну же, — сказал Руслан, подтянул меня к койке и насыпал мне в карман горсть конфет «Тузик».
— Час сосу, час из зубов выковыриваю, — подмигнул он. — Ну что с тобой, Тим? А? — Он потряс меня за плечи. — Да Тим же?
От Руслана пахло «Шипром». Черная челка мысиком опускалась к нему на лоб.
— Может, постреляем сходим? — кивнул он на мелкокалиберку. — Сколько там за мной выстрелов?
Я попытался освободиться из его рук. Улыбка Быстрицкой подсказывала мне, что настоящие мужчины не дуются и не показывают фиги в кармане. Настоящие мужчины говорят в лицо людям то, что о них думают.
— Мне идти нужно, — пробормотал я.
— Да отвяжись ты, в конце концов, от парня! — возмутился Колюшкин и бросил на стол авторучку. Ручка брызнула на лист бумаги созвездием клякс.
— Это знаешь, чего он пыжится? — сказал Руслан, кивая в сторону Колюшкина. — Он, Тима, трусишки сегодня после полетов сменил. И подал рапорт штурману полка, чтобы его перевели в другой экипаж. — Руслан говорил тихо и ласково. — Страшно ему со мной летать, Тим. А он не любит, когда ему страшно. У него от страха расстройство желудка. Понимаешь? А на торпедоносцах туалетов не предусмотрено.
Руслан закинул к окну голову и захохотал. Ему мешал хохотать аккордеон, который висел на груди. Сеня Колюшкин смотрел на Руслана и крутил на скулах желваками.
— Легкую славу себе зарабатываешь, — проговорил Сеня. — А я свою жизнь на шиши разменивать не собираюсь. Мне твое фанфаронство во где сидит!
Сеня скомкал листок с созвездием клякс и, не найдя, куда его деть, сунул в карман кителя. Я никогда не слышал про фанфаронство. Но я знал, что Колюшкин прав. И Руслан, наверно, тоже знал это. Когда он захохотал, то сразу стало видно, что он специально гогочет, а не потому, что ему весело.
— Геройство тогда геройство, — пробормотал я, опустив глаза, — когда оно для людей. Хотя бы для одного человека.
— Браво, Тим! — закричал Руслан и сыграл на аккордеоне туш. — А самолеты для кого спасают, для белых медведей? Молодец, Тимка!
Я даже растерялся от такого поворота. А он напирал на меня и радовался, словно я и вправду похвалил его. И я никак не мог вставить, что самолет — это самолет, а не живой человек. Вот если бы в кабине раненый лежал и он бы не мог выпрыгнуть, тогда конечно. Тогда совсем другое дело. И почему Руслан не дал команды запрыгнуть штурману и стрелку-радисту? Если бы сам разбился, тут уж… что поделаешь. Или — или. А они зачем?
Но Руслан не дал мне этого сказать. Он тормошил меня и шумел.
— А Феня там как? Ничего не говорила?
Я так и знал, что он спросит про Феню. Ему очень хотелось услышать, как она его расхваливала и как задним числом тряслась за него от страха. Он меня и зазвал-то к себе только из-за Фени.
— Говорила, — сказал я.
— Что?
— Про брошку говорила, — сказал я. — Там на брошке у девушки почему-то одного глаза не хватает. Это вы ей такую безглазую брошку подарили?
— Ну, ну! — нахмурился Руслан и бросил быстрый взгляд на Колюшкина. — Соси «Тузика» давай. Чего ты понимаешь в брошках. А Фене передай, чтобы приходила в Дом офицеров на второй сеанс.
— На второй? — спросил я.
— А! — сказал Руслан и погладил свою модную челку. — Сейчас.
Он нервно вырвал из блокнота листок, положил его на аккордеон и стал писать. Написав, свернул и протянул мне:
— Вот передашь, ей.
— Ага, — сказал я и посмотрел в упрямый затылок Сени Колюшкина. — Обязательно передам.
Сеня почувствовал мой взгляд и оглянулся.
— До свидания, — сказал я Колюшкину.
— До свидания, — с грустной улыбкой ответил Колюшкин.
Он улыбнулся так, словно у него опять началась изжога и ему срочно требовалась сода.
Я вышел на улицу. На улице свистел ветер. Он вырвал у меня из рук записку и понес к реке. И я не побежал за ней. Потому что глупо бежать за бумажкой в такой шальной ветер. Что я, скороход какой-нибудь, что ли?
В холостяцкой гостинице гулял из комнаты в комнату сквозняк да где-то громко хлопала форточка. Когда Параня Цитрамоновна убирала, она открывала все окна настежь. В прихожей сифонило, как в аэродинамической трубе. Посредине стояло в луже ведро с черной водой. В черной воде лопались рыжие пузыри. Сквозняк, который играл распахнутыми дверьми, пах сырым деревом и свежими огурцами.
— Мы с Китом помогать вам пришли, — потоптавшись у порога, сообщил я Паране Цитрамоновне.
Параня Цитрамоновна пятилась задом из большой комнаты, в которой жил пан Дручевский. В этой комнате мы поминали дядю Жору. Параня Цитрамоновна пятилась и водила по полу из стороны в сторону тряпкой. Тряпка была развернута во фронт. Под натиском развернутого фронта грязная вода отступала в прихожую.
— Чего еще вам? — сказала Параня Цитрамоновна, разгибаясь и втискивая в поясницу кулак. — Нету здесь никого. На полетах народ. Шастайте отседа. Шастайте. — Она снова взялась за тряпку.
— Так мы помогать ведь, — сказал я.
— Как тимуровцы, — добавил Кит.
— Шастайте, я вам сказала! — повторила Параня Цитрамоновна. — Нечего тут.
Про тимуровцев она, наверно, не читала. Она, наверно, читала только, как убирать в комнатах и мыть полы. По уборке она была генералом. На всем острове ни одна уборщица не годилась ей в подметки.
Параня Цитрамоновна убирала — как песню пела. Это сразу видно, когда человек работает, точно песню поет. Дядя Жора, когда вырезал свои фигурки, тоже будто песню пел.
Мы стояли на краю черной лужи и не знали, что делать. Слева, в маленькой, как у Барханова с Колюшкиным, комнате, спал дежурный по полку. Он спал на спине, укрывшись с головой шинелью и положив ноги в ботинках на газету. Из-под шинели торчала рука с синей повязкой дежурного повыше локтя.
— У нас каникулы, — сказал я. — А дел у нас все равно никаких.
— Мы вам воду носить станем, — добавил Кит, разглядывая в воде рыжие пузыри. — Вам самой воду носить тяжело. И выносить вам ее, так же само, тяжело.
Параня Цитрамоновна словно забыла про нас. Я подтолкнул Китку и взялся за дужку ведра. Мы вылили воду в канаву и притащили из колодца свежей. Свежая вода светилась в ведре зеленоватой прозрачностью. Параня Цитрамоновна сполоснула в прозрачной воде тряпку, выжала ее и шлепнула на пол.
