В комнате стало тихо. Все молчали. Сорока смотрел в окно, ждал отца, который ушёл за солнцем и неизвестно когда придёт.
Гарик наблюдал за Сорокой, придумывал слова, чтобы его разозлить, а потом подраться. Алёнка смотрела в потолок и думала о Смелом, которого Плешатый Дьявол пытал.
Я тоже стал думать. О наших соседях, которые через два часа уедут. В Таллин, а потом в Ригу. Вячеслав Семёнович рассказывал, что под Ригой сохранились развалины старых рыцарских замков. Он обязательно должен их посмотреть. Хорошо, у кого машина. Куда захотел, туда и поехал. Мне понравились наши соседи. Я один раз вечером, наверное, с час просидел на крыльце и слушал, как поёт Лариса Ивановна. Она варила на костре уху и пела. Огонь лизал чёрные бока котелка, постреливали сучья. Лариса Ивановна, присев на корточки, смотрела на огонь и пела:
А у нас во дворе есть девчонка одна…
Я гляжу ей вслед, ничего в ней нет.
А я всё гляжу, глаз не отвожу…
Мне эта песня понравилась; мотив хороший, а вот слова не совсем понятные: «Я гляжу ей вслед, ничего в ней нет…» А что должно быть в ней, если смотришь вслед? Вот этого я никак не мог взять в толк. Спросил у Алёнки, что, дескать, это значит? Чего у этой девчонки не хватает? Алёнка подумала, а потом сказала:
— У неё фигура отвратительная.
Лариса Ивановна пела и другие песни, я слова не запомнил. Не умею я такие слова запоминать. И мотив тоже. Я любил слушать. Огонь освещал её красивое задумчивое лицо и волосы. Мне очень хотелось подойти к костру и посидеть с ней рядом. Но я почему-то стеснялся и слушал песни, сидя на своём крыльце. Лариса Ивановна иногда заговаривала со мной. Однажды я нарубил в лесу сучьев и принёс ей охапку. Лариса Ивановна посмотрела на меня и спросила:
— Тебе не скучно здесь?
— В городе сейчас пыль и жарища…
— Это верно, — сказала она.
Голос у неё нежный, тихий. Не то что у Алёнки. Эта крикнет, так звону на весь лес. Лариса Ивановна спрашивала, как ловится рыба, кусают ли нас по ночам комары, есть ли здесь змеи. Змей она боялась больше всего на свете. Лягушек тоже не меньше, чем змей. Я думал, что её в детстве змея укусила, — ничего подобного. Змей она видела только в террариуме. Есть такие змеиные питомники. Их там разводят, а потом берут яд и делают из него лекарства. И ещё она спрашивала, где мы бываем в Ленинграде, ходим ли в театры. Алёнка иногда с папой ходила в оперный театр, а я — в ТЮЗ. И то не сам, а со всем классом. Это когда у нас культпоход. Меня в театры не тянет. То ли дело футбол! Я даже спросил Ларису Ивановну, за кого она болеет. Лариса Ивановна ни за кого не болела. Если бы она болела за «Динамо», то я с ней и разговаривать бы не стал. Моя любимая команда — «Зенит».
С Вячеславом Семёновичем у меня тоже хорошие отношения. Он показал, как управляют «Волгой», и один раз дал порулить. Это когда мы ездили в Островитино. К их родственникам. Они работали в поле, кроме старухи, которая полола в огороде капустные грядки. Лицо у неё было сморщенное, коричневое, пальцы костлявые и тоже коричневые. И всего один жёлтый зуб. Вячеслав Семёнович долго разговаривал с ней, всё расспрашивал про каких-то знакомых. Нам надоело их слушать, и мы с Гариком, прихватив ржавую консервную банку, пошли к хлеву, где возвышалась навозная куча. Нам позарез нужны были свежие черви.
Потом Вячеслав Семёнович подтолкнул Гарика к старухе, сказав при этом:
— Это он…
Старуха пристально посмотрела на Гарика выцветшими глазами, и, пожевав губами, сказала:
— Семён-то был чернявый, и нос прямой… Господи, уж сколько-то годков с тех пор прошло?
— Червей не забудь, — шёпотом сказал мне Гарик. Мы не стали говорить старухе, что разрыли навозную кучу.
Потом мы уехали. Вот на обратном пути Вячеслав Семёнович и дал мне руль… Он тоже пел. Мне его почему-то было слушать неинтересно. Может быть, потому, что он пел другие песни, хорошо мне известные. Такие например: «Я верю, друзья, караваны ракет помчат нас вперёд от звезды до звезды…» Или: «Ну, а случись, что он влюблён, а я на его пути. Уйду с дороги, таков закон, третий должен уйти…»
Я ни разу не слышал, чтобы Вячеслав Семёнович и его жена пели вдвоём. Только по отдельности.
И вот они уезжают. Привыкли мы к ним. Каждое утро здороваемся: «Доброе утро!» А вечером говорим друг другу: «Спокойной ночи». Мы с Алёнкой говорим это Вячеславу Семёновичу и Ларисе Ивановне, Гарику не говорим. Он нам тоже не говорит. По крайней мере — мне. Алёнке, может быть, и говорит.
Я взглянул на Гарика. Мрачный, как туча. Глаза блестят. Не хочется уезжать Гарику. Утром мы ещё спим, а он уже со спиннингом на озере. То один, то с Вячеславом Семёновичем, то с Федей Губиным. Я закаялся с ними ездить. С тех самых пор, когда бомбу в воду бросили. По Алёнке вздыхает Гарик. А она в его сторону почти не смотрит. Я знаю, чем больше на девчонку глядишь и вздыхаешь, тем меньше ей нравишься. И наоборот. У меня такого ещё не было. Правда, нравится мне одна девчонка из соседнего класса. Мы иногда в спортзале встречаемся. Она здорово через коня прыгает и в баскетбол играет. Выше меня на целую голову, хотя и перешла в шестой, как и я. Красивая, ни на кого не смотрит. Один раз только на меня посмотрела и сказала: «Хочешь, вот с этого места заброшу мяч в сетку?» Встала, широко расставила длинные ноги и забросила. Если бы она промахнулась, я посмеялся бы над ней, и всё. Но она точно бросила мяч. С тех пор она мне нравится. Встречаясь в школьном коридоре, мы киваем друг другу. Я ей, она — мне. Мы не разговариваем. Не о чем нам с ней говорить.
Вот уже второй год мальчишки ухаживают за Алёнкой, и я хорошо знаю все эти штучки. Ещё ни разу Алёнке не понравился мальчишка, который за ней бегает и вздыхает, как корова. Киноартисты нравились сестре. Олег Стриженов, Рыбников, Тихонов. Она где-то доставала их портреты и носила в школу в дневнике. А потом подружкам раздаривала.
Я смотрел на Гарика и на Сороку. Они ровесники, но совсем не похожи друг на друга. Гарик светловолосый, большеглазый. У него правильное лицо, белые ровные зубы. Когда Гарик смеётся, он очень симпатичный. И когда не смеётся — симпатичный. Гарик имеет привычку пальцами ерошить свой вьющийся хохолок. И одевается Гарик по моде. Рубашки у него цветные, брюки узкие. А Сорока на одежду не обращает внимания. Светлая рубаха с закатанными рукавами и синие штаны. Всегда босиком. Иногда брезентовую куртку с капюшоном надевает. Это когда дождь. А сегодня без куртки. Хотя Сорока и сельский житель, а говорит правильно, не искажает слова. Не то что Коля Гаврилов или Федя. Эти как хотят коверкают слова и ударения. Говорят: «Эва чаво сказанул!» Или: «Вярёвка», «Небось», «Испужался», «Гораздый брехать-то!» Да разве все слова запомнишь? Я убеждён, что Федя Губин и Коля нарочно такие словечки употребляют. А когда нужно, тоже правильно говорят. Особенно со взрослыми. А вот Сорока никогда не коверкает слова. Волосы он вообще не причёсывает. Они у него короткие и растут прямо. Чёрные, наверное, у него волосы. А сейчас на солнце выгорели. Скулы широкие, почерневшие, глаза пристальные, серые. Когда Сорока на тебя смотрит, то кажется, он наперёд знает, что ты скажешь. Над переносицей две продольные морщины. Они делают Сороку старше. И эта ямка на подбородке. Кто-то камнем, наверное, стебанул. Из рогатки. Я заметил на голове несколько шрамов. Особенно один выделялся над правым ухом. По краям — точечки. Это след от скобок. Чувствуется, что Сорока побывал в переплётах. Грудь у него широкая и кулаки крепкие.
Когда Сорока улыбается, лицо его становится мягким, глаза лучистыми, а сам — такой симпатичный. Но Президент редко улыбается. Вот сидит у нас с час и ещё ни разу не улыбнулся. А мне очень хочется, чтобы он улыбнулся.
Я ещё раз окинул их взглядом и признал, что Гарик симпатичнее Сороки. Но Алёнка посматривает на Президента с гораздо большим интересом, чем на Гарика. А тот, перехватив её взгляд, ещё больше обозлился. Чует моё сердце, что они сцепятся. Гарик вспыльчивый, оскорбит Президента, а тот ни за что не спустит. Не такой он человек, чтобы спускать. А пока они не обмолвились ни словом.
— Уезжаешь, а на танцы так и не сходил, — сказала Алёнка.
— Я был, — ответил Гарик.
Алёнка удивлённо уставилась на него. Ей и в голову не приходило, что Гарик может без неё пойти на танцы.
— Время даром не теряешь…
— Я смотрел фильм, — сказал Гарик. — «Свинарка и пастух».
— Я думала, исполнял твист…
— Здесь танцуют фокстрот под пластинку «Марина, Марина…» и разводят кроликов, — сказал Гарик и посмотрел на Сороку.
Президент невозмутимо молчал. Тогда Гарик добавил:
— Правда, какие-то бездельники каждый вечер на острове пляшут вокруг костра, наподобие дикарей… Кажется, этот танец называется «Не ешь меня сырую…»
Алёнка фыркнула и посмотрела на Сороку, который всё так же молча сидел на табуретке. Пальцами он барабанил по коленке. Лицо спокойное, даже равнодушное. Словно Гарик разговаривает на языке, который ему непонятен. А Гарика это молчание ещё больше подхлестнуло.
