Я тихонько отвела взгляд. Я высоко ценила верность нашей семье, которую Тёдза сохранял на протяжении всей своей жизни. Но почему-то у меня не лежала к нему душа, я не питала к нему таких теплых чувств, как к старику Игути. В его обществе мне было не по себе, он внушал мне смутную неприязнь.
Наступило лето, и наказание, которого я так боялась, обрушилось на молодых учеников сэнсэя.
Тяжелее всех досталось господину Яситиро, его приговорили к изгнанию из города и затворничеству в бухте Уса, в краю Такаока.
Господин Яситиро был любимым учеником сэнсэя; сэнсэй возлагал на него самые большие надежды. Известие о ссылке господина Яситиро было для сэнсэя страшным ударом, он метался по комнате и стонал, как раненый зверь.
— То вскакивал, то вновь садился к столу, ничего не ел, и всю ночь просидел неподвижно, глотая слезы… — рассказывал Дансити. — У господина Яситиро жива только мать; наверно, сэнсэй страдает, представляя себе ее горе… — добавил он.
…Я молча слушаю рассказ о несчастьях, обрушившихся на голову сэнсэя. Сижу, не шевелясь, опустив глаза на худые, заострившиеся колени, и слушаю. Так внимают зимнему урагану, ревущему за окном…
Прошло уже десять лет с тех пор как я вышла из заточения, — так вот оказывается, каков этот внешний, свободный мир, о котором я так мечтала…
В темнице я страстно желала увидеть своими глазами облик власти, политики. Сейчас я очутилась в самом сердце этой политики — беснующейся, ревущей бури.
Я отказываюсь видеть в этих распрях величественную трагедию. Все эти потрясения порождены тупостью и бессмыслицей и потому по сути своей безобразны, так я считаю. Тем не менее, люди без устали снова и снова повторяют эту нелепость, эту бессмыслицу. Повторяют во имя жажды власти…
Вчера, одиннадцатого сентября, я отметила очередную годовщину со дня сооружения «Дома мертвых» семьи Нонака. Вся моя семья состояла теперь только из мертвых, но ведь и мертвым хочется иметь хотя бы небольшое жилище. Тем более моим ни в чем не повинным братьям…
«Дом мертвых», размером всего лишь в квадратный кэн, воздвигли в селении Ямада, близ усадьбы Комаки. Деньги на покупку пяти тан (Один тан— около 0,09 га.) земли удалось выручить с помощью сэнсэя, еще раньше продавшего по моей просьбе отцовский меч и зеркало матушки.
Усадьба Комаки — родной дом юного Дзирохати, добровольно последовавшего в могилу вслед за отцом. Поминальную дощечку с его именем я поместила в «Доме мертвых» — пусть он навечно будет гостем этого дома. В длинный лакированный ящик я уложила немногие вещи, оставшиеся от покойных.
Все обитатели этого храма, кроме отца, родились на свет только затем, чтобы умереть. Смерть была единственной обязанностью, выполнения которой ждали люди от этих несчастных. Теперь они дружно собрались в этом маленьком «Доме мертвых», и покой, царивший здесь, согрел мне душу.
Нет, не для молитв, не для чтения сутр воздвигла я этот храм. Раньше, когда у них еще не было этого маленького жилища, мертвые жили в моей душе. Освящение этого храма — сугубо личное дело, мое и моих покойников. Грязные жрецы и монахи тут ни при чем.
В день открытия храма мне исполнилось сорок восемь, но я оставалась все той же, какой меня знали при жизни мои родные, — с несбритыми бровями, с незачерненными зубами, в кимоно с длинными рукавами. Я прочла грамоту, которую сама сочинила, а потом долго разговаривала с покойными.
Скоро настанет и мой черед войти в этот уютный маленький домик. Пусть тогда похоронный обряд по мне совершит семья Комаки. Пусть они разговаривают со мной.
«… Каждый год отмечайте день одиннадцатого сентября праздничным рисом и сакэ. Не оскверняйте души усопших несправедливыми обвинениями, ни в коем случае не приглашайте монахов или монахинь. Распорядителями назначаю потомков семьи Комаки… Сегодня я почтительно подношу душам усопших родных и предков рис и сакэ и тем выполняю свое заветное желание…»
Нынче я отмечаю уже седьмую годовщину со дня основания этого храма. С позавчерашнего дня я нахожусь в усадьбе Комаки.
Из кухни доносится плеск воды, слышно, как хлопочут и суетятся женщины. Там толкут рис, готовят угощение в честь молодой невестки, лишь накануне вступившей в дом. Какое бы несчастье ни бушевало кругом, люди стремятся создать себе свое маленькое счастье, и это помогает им жить…
Я выхожу одна в поле и вот уже незаметно достигаю Накано — места, где жил когда-то мой опальный отец.
Погода в этом году стоит теплая, мягкая; равнина Кагамино, пробужденная к жизни трудами отца, дышит обилием, покрыта волнами спелого осеннего риса. Десятки лет прошли над этой равниной, и поля полны ласки, как будто уже свыклись с владычеством человека, полюбили его и шлют ему привет со своих бескрайних просторов. Воздух прозрачен, напоен благоуханием спелого риса, дикие хризантемы, такие лазоревые, что кажутся крохотными осколками ясного неба, рассыпали по земле голубоватые блики. Отсюда рукой подать до Суэ, где находится дом сэнсэя, отыскать посланца нетрудно, и сегодня утром я уже отправила сэнсэю письмо:
«…Здесь все в богатом цветении осени, особенно хороши дикие хризантемы, одну из них посылаю Вам в этом конверте. Годы идут, я старею, жизнь моя безотрадна, единственная утеха — чтение. Но что бы там ни было — Вы здоровы. Вы живы, так берегите же себя, прошу Вас об этом…»
Написав эти строки, я вспомнила слова утешения, некогда присланные мне в темницу сэнсэем. «Есть Небо и у Вас, за решеткой тюрьмы, — писал он когда-то. — Судьбу посылает Небо…»
Но теперь, обращаясь к нему почти с такими же утешениями, я уже не верю этим словам. Что значит Небо? И что такое судьба? В нашем мире все творят сами люди.
Канал Фунаири и сейчас полноводен, едва не выходит из берегов; по водной глади в разных направлениях скользят, чуть не задевая друг друга бортами, крестьянские лодки, груженные снопами риса… Я шла по берегу, срывая по дороге цветы для маленькой кумирни, воздвигнутой на том месте, где стояло когда-то опальное жилище отца.
У маленького крутого мостика мне вспомнилось, как год назад, приехав сюда отметить очередной «праздник мертвых», я неожиданно встретила возле этого мостика супругу сэнсэя.
Стоял такой же ясный, погожий день. Жена сэнсэя сказала, что несет заказчице кимоно — она теперь шитьем зарабатывала на жизнь. В руках у нее был объемистый сверток. Мы немного постояли под теплым осенним ветром, доносящим аромат спелого риса, и перекинулись несколькими словами.
Шел уже восьмой год затворничества сэнсэя. Мне ясно представилась трудная жизнь его семьи, весь доход которой зависел теперь только от тонких рук этой женщины. За эти годы один за другим умерли трое маленьких сыновей сэнсэя, и эта утрата переплеталась в моем сознании с болью, пережитой когда-то при смерти братьев.
Мы расстались, и я некоторое время смотрела ей вслед. Весь облик этой женщины, ее прямые плечи, казалось мне, выражали решимость и твердость — чувствовалось, что забота о семье целиком лежит на этих плечах. Безраздельно посвятившая себя мужу, фанатически преданному науке, она, несомненно, счастлива по-своему, думалось мне. Муж, дети, жизнь, в которой переплелось великое множество радостей и горестей, — как недоступно было все это мне, в сорок три года впервые узнавшей волю!..
Я шла полями, и вечерний ветерок, проносясь над колосьями, раздувал рукава моего кимоно.
И река, и поля, и ветер — все было точь-в-точь как год назад. Солнце садилось, спелые нивы, окутанные золотистой дымкой, волновались под ветром, в просветах между колосьями ярко блестел канал Фунаири.
Когда я вернулась в усадьбу Комаки, меня уже ждало письмо сэнсэя.
«…труд мой постепенно близится к завершению, кажется, я уже примерно на середине задуманного. Но теперь меня охватывает сомнение — достойно ли людского взора то немногое, чего я сумел достичь? Впрочем, если мой труд поможет хотя бы единственному моему сыну продвинуться по стезе науки, я буду считать, что достиг своей цели. Может быть, сын окажется способнее меня и сумеет, продолжив мои труды, подняться к высотам знания…»
Сэнсэй сокрушался, что достиг в науке так мало… Я несколько раз перечитала письмо. Оно показалось мне почему-то похожим на завещание, и душа моя сжалась от тягостного предчувствия.
В последнее время здоровье сэнсэя резко ухудшилось, и это удручало меня.
Кормилица, согбенная старостью, но по-прежнему неутомимая, бодрая, как всегда, усердно трудилась, помогая мне готовить лекарства. Мы стали ближе друг другу, чем мать и дочь или родные сестры. Мне казалось, что наши жизни неразделимы. Я так привыкла к ней, что думала: пока я жива, она всегда будет рядом.
А она внезапно скончалась, умерла от пустяковой простуды, ночью, в начале сентября. Утром пожаловалась на недомогание и прилегла. Маленькая, ссохшаяся от старости, она лежала, накрывшись тоненьким одеялом, жалкая, как осенняя стрекоза. Я приготовила лекарственный настой, напоила ее отваром, а ночью постелила себе с ней рядом.
