— Взгляни, Билл, — сказала она, — вон бежит твоя Джейн. Только, пожалуйста, без шума, дорогие пассажиры.
Гарриет не любила Нью-Йорк. В лесу она ничего не боялась, но в большом городе ей всё казалось страшным: и толпа, снующая по улицам, и непрестанный стук сотен копыт, и голоса продавцов, и огни, при свете которых меркнет свет луны, и люди, равнодушные ко всему на свете, кроме собственных дел.
«Здесь очень страшно, — думала Гарриет, потирая плечо, ушибленное прохожим разносчиком. — Здесь хуже, чем в лесу. Там всегда можно влезть на дерево, а здесь тебя затопчут, и крикнуть не успеешь… Вот он, Север! Вот они, янки!»
Громадная гавань была усеяна бесчисленными мачтами. Пятиэтажные дома возвышались, как могучие крепости, усеянные громоотводами, среди двух- и трёхэтажных домов. В ушах звенело от неумолчного грохота битком набитых омнибусов по плиточной мостовой. На перекрёстках негры, одетые в белоснежные рубашки, ретиво полировали ботинки белых джентльменов, доводя обувь до блеска солнечных лучей. В глазах рябило от вывесок, от золотых букв магазинов мод, где суетились разодетые продавщицы; оружейных депо, где каждому желающему продавали револьверы и ружья новейших систем; ресторанов, где богатые господа сосали какие-то напитки через соломинку и платили по десять центов за огонёк для сигары; от тележек с яблоками и грушами; от молодцов с рекламой новейших подъёмников «Отис», безопасных булавок и патентованных лекарств; от непрерывного движения расхваливающих свои товары бродячих торговцев; от толкотни бородатых джентльменов в цилиндрах. Эти, как жуки, усеяли узкую улочку, где через каждые десять — пятнадцать минут выкрикивали названия акций. За несколько часов господа в цилиндрах то богатели, то разорялись, то пересчитывали деньги, то в отчаянии вытирали пот со лба…
А посмотрели бы вы на этот сумасшедший город в дождь! Молнии рвали тучи, густые струи ливня поливали улицы, но жизнь не останавливалась ни на минуту. Люди бежали сломя голову, а верхушки омнибусов были усеяны мокрыми зонтиками. И снова вереницей шагали мимо Гарриет бравые моряки с трубками, вест-индские негры в пёстрых тюрбанах, мастеровые в синих шапках с большими козырьками, портовые грузчики с татуированными руками, итальянцы-шарманщики с учёными обезьянками…
Вот фургон с объявлениями о способе «спасти душу», а вот проповедник, который, размахивая зонтиком, призывает добрых людей «внести лепту», то есть опустить пять центов в синюю кружку и тем избавиться от мук ада. Гроза прошла, но в Нью-Йорке её не заметили, как не заметили вечернего солнца, ослепительно зажигающего куски битого стекла на бесчисленных крышах…
Нет, это не сонный Юг с его полями, лесами, хижинами и дворцами плантаторов. Это бурлящий котёл, готовый взорваться, это огромная кузница, где закопчённые дымом люди ожесточённо куют богатство, славу, успех, завтрашний день. Это паровоз, громыхающий по рельсам и пожирающий пространство с небывалой скоростью двадцать миль в час…
Генри Вендовер не позволял никому отлынивать от работы. Он и сам не отлынивал. Генри Вендовер был «из простых» и знал, что такое труд. С раннего утра можно было его видеть в редакции и типографии «Нью-йоркской Ежедневной Почты». Он расхаживал между машинами без сюртука, в жилете и рубашке с засученными рукавами; за ухом у него торчал карандаш, над глазами был укреплён зелёный козырёк. Каждый служащий имел право обратиться к нему по любому деловому вопросу, называя его просто «босс». Но бессмысленной болтовни он не любил.
— Если вы желаете предложить какое-нибудь толковое усовершенствование или изобретение — Генри Вендовер к вашим услугам, сэр! Но если вы болтун или, сохрани господи, разглашатель секретов фирмы — получай расчёт и проваливай, дармоед! Каждая минута стоит доллар!
У него работало много людей. Нельзя сказать, чтобы мистер Вендовер был скуп. Нет, сэр! Хорошему работнику не жалко заплатить и подороже. Но если вы не заслужили — не требуйте! Генри Вендовер не выносит жадных людей. Его раздражают претензии.
«Нью-Йоркская Ежедневная Почта» имеет определённые принципы. На первой странице газеты красуется постоянная надпись: «Свобода, труд, умеренность, процветание».
Да, дело есть дело, принцип есть принцип! Рабочие наборного цеха нисколько не удивились, когда услышали с железной лестницы, ведущей на второй этаж, громкие голоса:
— И пятьсот долларов не возьмём, мадам! У нашей газеты есть определённые принципы. Мы не печатаем объявлений о беглых неграх.
— Не будем спорить о деньгах, мистер Вендовер, — возражал женский голос с мягким южным акцентом. — Но мой муж, мистер Баррингтон, считает, что белые должны помогать друг другу. Эту негритянку надо найти. Она в Нью-Йорке, и дело чести белого человека…
— Прошу прощения, мадам, у каждого есть свои принципы. Двадцать тысяч за Гарриет Табмен?
— И ещё семь, которые я обещала за её безопасность. Я ведь не желаю иметь дело с обыкновенными негроловами, от них плохо пахнет.
— Ещё раз прошу прощения. Вы можете обратиться в другую газету. Напротив нашего здания помещается другая редакция.
— Но нам казалось, что именно ваша газета…
— О, я понимаю, мадам. Именно наша газета, потому что её читают все! Вендовер напечатал объявление о беглой негритянке, и завтра весь Нью-Йорк будет искать эту Табмен! Нет, мадам, принцип есть принцип, а времени у меня нет. Каждая минута стоит доллар! Привет мистеру Баррингтону! Извините, мадам!
Возмущённая Джесси поспешила вниз по лестнице и, уходя, хлопнула дверью. Вендовер перегнулся через перила и крикнул метранпажу:[8]
— Иенсен, поместите на четвёртой полосе[9] жирным шрифтом: «Объявления о беглых цветных не принимаются!» Вторая колонка снизу, под чертой, покрупнее. Отбейте, чтобы бросалось в глаза.
— Не хватит места, сэр! — сердито отвечал Иенсен, сдвигая на лоб очки.
— Выкиньте парижские моды!
Вендовер исчез, а Иенсен отправился в наборное отделение.
— Выкидываем парижские моды, — сказал он, обращаясь к длинному ряду людей, которые оживлённо двигались возле наборных касс с верстатками[10] в руках.
— С чего бы это? — подозрительно спросил наборщик Флинн, останавливаясь и вытирая потной рукой нос, испачканный свинцовой пылью.
— Пойдёт надпись насчёт беглых негров.
— Что это всё негры да негры? — возмутился Уош. — Про нашего брата, честного нью-йоркского работника, ни слова не тиснут, а живём мы не лучше негров! Плевать мне на негров!
— Не лучше ли взять винтовки и отправиться в Канзас?[11] — заметил высокий, сухопарый Бэйтс. — Поедем туда, Уош!
— Что тебе делать в Канзасе, дружок? — спросил Иенсен.
— Воевать за свободную землю, Иенсен.
— Сколько тебе за это дадут?
— Землю дадут, Иенсен.
Иенсен спустил на нос очки и презрительно свистнул:
— Какой из тебя фермер!
— Не беспокойтесь, Иенсен, я не растеряюсь, получив акров полтораста плодородной земли. А воздух?
Иенсен вздохнул, вернее, с трудом потянул в себя и выдохнул спёртый воздух с сильным привкусом свинца.
— Да, — сказал он печально, — здесь мы помрём куда раньше времени. Но Вендовер платит. Он, чёрт его побери, платит больше, чем любая нью-йоркская типография. И он ценит старых работников.
Иенсен ушёл. Уош Флинн почесал нос и сказал, обращаясь к Бэйтсу:
— Канзас, а? Воевать за черномазых, а? Полтораста а? Не лучше ли найти эту негритянку и получить двадцать тысяч долларов, а? Ты обо всём подумал, Бэйтс?
— Что ты хочешь этим выразить, Уош? — откликнулся Бэйтс.
— Пойми, ржавая ты английская селёдка, что если негров освободят, то хозяин сбавит нам половину жалованья. Не понимаешь? Появится много чёрных, они станут работать за полцены. Им бы хоть десять центов в день заработать, а едят они одну маисовую кашу.
— Во-первых, они неграмотные и не пойдут в наборщики, — ответил Бэйтс. — Во-вторых, всё это фантазия, потому что работы в этой стране хватит для всех. В-третьих, мы объясним неграм, что они могут получить больше, если будут заодно с нами. А в-четвёртых, я очень просил бы не называть меня английской селёдкой…
— Если хочешь, я могу называть тебя английским пудингом или даже английским каторжником, — сказал Уош, — потому что всем известно, что ты сбежал из Англии накануне ареста. А я вольный парень-янки, и мой отец был тоже вольный парень-янки, а кто был мой дед, я не знаю…
— Твой дед, вероятно, был англичанин, — хмуро сказал Бэйтс, — и он сбежал из Англии накануне ареста.
— Да ведь ты социалист! Тьфу, я и забыл!
Флинн решительно взялся за верстатку.
