Однако тогда, в пасхальное воскресенье, Асе не хотелось думать о своих горестях, она старалась радоваться празднику и весне. Пусть с затененной части двора от черных, будто остекленевших сугробов тянет холодом, сыростью, зато вблизи крыльца вовсю печет солнце, радугой играет в бегущих ручьях.
Весна пришла настоящая, бесповоротная, а то еще недавно детдомовцы пугались каждого пасмурного дня, все мнилось: вернулась зима! Сил Моих Нету кряхтела:
— Доживем ли до тепла?
Ася жмурилась, жмурилась от солнышка и вдруг увидела: тетя Анюта! Высокая, в каком-то чудном жакете, заметная на всю площадь, пробирается между лужами, ищет, куда ступить. За долгую зиму площадь перед детским домом, как и все московские площади, улицы и дворы, накопила столько снегу, что в апреле ее почти сплошь залило водой. Лужи, ручьи, реки… Ася поспешила наперерез гостье, — лучше насквозь вымочить ноги, чем слушать насмешки насчет теткиной шляпы. Удалось перехватить гостью посреди площади. Добрая Лапша умилилась:
— Встретила? Рада? Ну, душенька, Христос воскресе!
Стыдно стало Асе, что застеснялась перед ребятами. Даже шляпка не показалась уж слишком буржуйской.
Тетя Анюта не пошла дальше, к калитке, — она спешила к Казаченковым. Она сказала, что Василию Мироновичу, поскольку он устроился на хорошее место, не совсем удобно бывать у прежних хозяев, но сама она считает долгом хоть изредка поддерживать добрые отношения, хоть в такие дни, как сегодня. Однако и племянницу нельзя забывать. Сделала по дороге крюк, чтобы поздравить ее, принести всего понемножку с пасхального стола. Можно было не объяснять Асе, что в такие подробности Василий Миронович не посвящен.
Порасспросив Асю об ее жизни, тетка заторопилась:
— Прощай, душенька, разговляйся на здоровье.
Теперь, когда Ася сделалась обладательницей сверточка с вкусными вещами, она могла подойти к ребятам и предложить то, что с самого утра вертелось на языке. Пусть башмаки ее хлюпали и чулки были мокры, пусть запахи, доносящиеся из свертка, заглушали все ароматы весны, Ася не торопилась в дом. Она протиснулась в самую гущу ребят (Федя всегда в гуще) и сказала быстро, чтобы не перебили:
— Знаете что? Давайте, если кому чего принесут, делить на всех.
Никто не засмеялся, никто не сказал, что она глупая дура. Наоборот, обрадовались:
— Верно!
— А то получается, вроде одни буржуи, другие пролетарии. Один жрет, другой — гляди.
Заминка вышла из-за того, что не знали, как, к примеру, разделить одну сайку или же две карамельки на весь дортуар. Федя и тут сообразил:
— Можно самим разделиться. Рассчитаемся на пятерки.
— Даешь на пятерки!
— Разобьемся на пятачки, и пойдет дележ.
Федя стал строгим.
— Не на пятачки, а на коммуны. И не на один день, а на постоянно. Мало ли когда принесут…
Подняли такой крик, что с карниза упала сосулька.
— Правильно! На коммуны!
— На коммуны! Ура!
У Феди стало гордое лицо, у Аси глупое. Будет глупое, если сама не знаешь, отчего тебе радостно.
Ася сказала:
— Пока еще нет коммун, давайте угостимся.
И развернула сверток. А там кусочек пасхи, ломоть кулича, коврижка, — лучше, чем в сказке про пряничный домик. Не будь рядом Феди, все бы расклевали, как воробьи. Но Федя теперь староста мальчишечьего этажа. Он заставил всех угощаться вежливо, не рвать из рук. Ася никак не могла перестать улыбаться. Перестала только тогда, когда откуда-то подоспела Люся. Вот липучка! Высмотрела все-таки Асю.
Друзей у Люси нет, ей завидно, если где общая игра или просто веселье. Она завела недавно манеру — подойдет и попросит:
— Примите собаку.
Становится неудобно. Все-таки теперь равноправие, собак среди людей нет… Самим противно, а все же нельзя оттолкнуть.
В этот раз Люська ничего не сказала, подхватила с Асиной ладони корочку, облитую глазурью, и поинтересовалась, что это будут за коммуны. Потом спросила:
— А если кому ничего не носят, нечего принести, таких тоже будут принимать?
Ася ответила, как ответил бы Андрей:
— Глупый вопрос.
— Не глупый! — Люся, которая вечно ныла, что ее сестре самой нечего есть, произнесла с обидой: — Знаю я вас. Меня кто захочет принять?
Ася испугалась, что та пустит в ход свою проклятую собаку, и сказала:
— Я приму.
Правильно сказала. Очень хорошо, что они с Люськой попали в одну коммуну!
За обедом Федя и Катя обошли столы и устроили голосование. Порешили так: в каждой коммуне будет пять человек, причем вперемежку, те, кого навещают, кому приносят гостинцы, и те, кому некого и нечего ждать.
Катя на Асю и не глядела, словно не Ася придумала насчет дележки. Тогда не глядела, а теперь всегда будет глядеть. Вот она! Обняла и спит рядом…
Как бы ни был горек сегодняшний вечер, он принес Асе Катину дружбу. Ася с нежностью смотрит на спящую, на смуглое добродушное лицо, совсем темное рядом с подушкой.
Вчера, в канун праздника, в Асиной коммуне был настоящий пир. Крестная Туси и Дуси — она их не забывает, потому что матери у них нет, а отец и брат сражаются с Колчаком, — испекла к чаю миндальный торт из отрубей. Испекла на двоих, а делили на пятерых. Разделили, полакомились, дружно подъели все крошки и стали гадать, что перепадет их коммуне завтра? Перепасть могло только от Аси. Маленькая Наташа петроградка, в Москве у нее никого нет. Люсе, как известно, ничего принести не могут.
Ася ходила гордая, она знала, что в Москву на праздник прибудут представители Торфостроя, что Ася у них в списке красноармейских детей. Ей все известно про Торфострой, не зря Варя нет-нет да подкараулит на вокзале теплушку, ту, что когда-то привозила Андрея в Москву, — узнает, нет ли вестей.
Многие организации заботятся о своих сиротах. Например, Федя как-то получил от Союза рабочих по стеклу и фарфору тетрадь в клетку, орехов и шепталы. Но первым под май в его коммуне поздравили Шурика Дедусенко, не кто-нибудь поздравил, а пищевики! Отвалили восемь галет, изюму (сто тридцать девять изюмин) и банку детской питательной муки «Нестле». Завидно одарили Шурку. И правильно! Ведь в коммуне у Шурки и Феди еще трое Филимончиковых, всем известно, что у них на белом свете нет никого, кроме друг друга.
Федя разорвал на пять частей листок бумаги и начал делить муку «Нестле», вкусную, как раскрошившееся печенье. Делить было трудно, всем хотелось увидеть, как это полагается делать в коммуне, и все толпились, заслоняя свет.
Утром было так радостно, еще лучше, чем на пасху! После вкусного завтрака все гурьбой повыбежали на улицу за калитку. С площади сразу заметно, что детский дом празднует не хуже других. Над колоннами флаг, пониже портреты — Карл Либкнехт и Роза Люксембург. И еще красное полотнище со словами: «Праздник светлой надежды стал праздником добытых и грядущих побед».
Площадь к маю совсем подсохла. Каждый булыжник лежал аккуратно, как хлебец в корзинке, чистенький после весеннего разлива, умытый. Только неудобные эти булыжники — выпуклые. Подметки-то у людей или матерчатые, или веревочные, ногам больно ступать по неровному.
Бывает, вечерами ребята размечтаются о будущем (насчет будущего у них немало светлых надежд) и представляют себе, как трудящийся класс возьмется хозяйничать после войны. Обязательно придумают громадные утюги, чтобы разгладить булыжные мостовые, чтобы превратить их в гладкие, совершенно сплошные, как пол. Ходи сколько хочешь, не жалуйся, что устал.
На площадь стал стекаться народ, прослышавший насчет представления. Татьяне Филипповне давно обещали в райкоме, что знаменитый клоун и дрессировщик Дуров со своими учеными зверьками даст представление как раз против дома имени Карла и Розы.
Ах, каким чудесным мог запомниться этот день!
Пока не приехал Дуров, детдомовцы сбегали на бульвар. Вдоль бульвара по рельсам еле ползли трамвайные платформы с ряжеными. На одной — пролетарий в алой рубахе, крестьянин, дровосек и совсем молоденькая пряха. На другой — боярышни в кокошниках, в легких вышитых кофточках. Боярышни хотя и мерзли, но старательно пели под балалайку.
Вдруг Панька Длинный как заорет:
— Дурова прозевали!
И наврал. Из-за него все побежали обратно, а после ждали и ждали.
Когда наконец из-за угла пустующей зеленной лавки показались толпа мальчишек и лошадка в бумажных цветах, тянущая разукрашенную подводу, детдомовцев повели с тротуара на самую середину площади. Татьяна Филипповна объявляла:
— Пропустите, идет детский дом!
И пропускали.
Дуров явился щеголем…
Дуров явился щеголем, не пожалел хорошего наряда — весь в шелку, в блестках, сразу видно — артист! На первой подводе, в той клетке, над которой торчал железный двуглавый орел, сидела гиена и называлась Капитализм (гиену за это и дразнили, что она капитализм). На второй пыхтел, посвистывал паровичок, а пассажирами — белые мышки. Паровичок был опоясан лентой с серьезной надписью: «Революция — локомотив истории». Но Дуров забывал про надпись и просил своих мышек, как при старом режиме:
