Он молча взял из моих рук ножницы, пощелкал, провел пальцем по лезвиям и хмыкнул:
— А угол?
— Чего? — не понял я.
— Угол заточки? Не ведаешь — семьдесят два градуса?! — И он повел меня в свою холостяцкую берлогу, где научил точить ножницы.
При этом он говорил много и нескладно, но... удивительно, как ни странно, дельно.
— Спроси: почему? Пойми, потом работай. Ясно?.. Не знаешь — узнай... Нет у кого... мозгуй и пробуй. Не вышло — почему? Думай! Картошку чистить просто, а пол мыть, а дрова колоть, а лапти плести? Умеешь — просто, а нет — не дай бог!..
После истории с ножницами я стал заходить к соседу (родители этих посещений не одобряли). И должен признать, он не только многому научил меня, но, и это, пожалуй, главное, прочно заложил в мальчишескую голову убеждение: человек может все. Понять. Узнать. Решить. Может — сам.
Если очень захочет и если четко определит, чего ему надо и зачем.
Я взрослел, а сосед вроде не старился: отношения наши становились ближе, понимание росло. Он много раз помогал мне решать задачи по математике, случалось, и по физике...
Я вполне доверял Инженеру и не считал его ненормальным. Максимум — странноватым. Однажды признался:
— Хочу в авиацию идти. — Никому не признавался, а ему сказал.
— Форма нравится? — неприятно ощерился Инженер, показывая свои желтые кривые зубы.
По правде, я обозлился, пожалел, что разоткровенничался, и тоже ощетинился:
— Нравится! А что — плохая форма? — И, выдержав паузу, добавил: — Но мне нравится не только форма. Где еще такое сочетание умственных и физических усилий, как в авиации?
— О-о-о! Разговор! — сразу изменившимся тоном откликнулся Инженер. — Искать гармонию — занятие. Для человека! Только не очертя голову!
— Почему очертя голову? — не сообразил я, что он имеет в виду.
— Обыкновенно: в военное училище метишь?
— Да-а.
— А в аэроклуб? Сначала! Понюхать... проверить взаимность?
— Чего проверить?
— Ты в авиацию хочешь, а она? Может не признать... Способности есть ли? Летный талант? Ты — не знаешь, я — не знаю... И никто не знает... Методом проб и ошибок осваиваем жизнь... А цена? Соображать надо: рубль вложил — два взял!
И он убедил меня.
Когда позже я уже собрался нести заявление в аэроклуб, сосед сказал посмеиваясь:
— Желаю тебе... отравиться!
— Что-о-о? — вытаращил я глаза.
— Авиацией отравиться... наповал... На всю жизнь! Иначе не стоит начинать.
По нержавеющей авиационной привычке я просыпаюсь без будильника. Глаза открываются в то самое время, какое я назначил, хотя открываться им не хочется.
Рань-ранища необыкновенная. Улицы вымершие, машины только штучные, и асфальт еще прохладный, даже пылью почти не пахнет...
Собираюсь и выхожу на площадь Маяковского.
Начинаю точно с того места, с которого когда-то давным-давно мы начинали под водительством пионервожатой Лены, — со ступеней концертного зала Чайковского.
Да, я решил два раза в неделю — по вторникам и пятницам — проходить Садовым кольцом, полный круг...
Для чего? Чтобы не заплывать жиром, чтобы двигаться: нет надежнее средства против дряхления — и чтобы доказать самому себе: Абаза кое-что еще может!
Только не думайте, пожалуйста, будто я сильно стараюсь продлить пребывание здесь, ну-у... в вашем обществе, на земле. Знаю: от смерти не уйти, никому еще это не удалось... А вот сделать так, чтобы не болеть, я надеюсь и верю, в моих силах.
И какая вообще это глупость, связывать понятие молодости с числом прожитых лет! Разве в годах дело, разве не бывает двадцатилетних стариков и семидесятилетних юношей?
Вся штука в потенциале души! В способности двигаться, удивляться, искать, радоваться, разочаровываться и не переставать надеяться. А потенциал рождает динамика.
С этим: «Да здравствует динамика, никакой статики!» — я и выхожу на старт.
Когда-то первый этап был у нас этапом молчания. Теперь все кольцо предстоит пройти в молчании: разговаривать не с кем.
Иду ровным, неспешным шагом, вглядываюсь в дома, припоминаю, какие были в годы моего детства, а какие — моложе меня.
Интересно, раньше в этом доме жили Фортунатовы.
За последние пятьдесят лет Митьку, то есть Дмитрия Валериановича, я встречал всего дважды.
Первый раз вскоре после войны. В школе устроили тогда вечер «Нагни фронтовики». Увидел и не сразу узнал. Тощий он был, прихрамывал, звеня медалями. Вроде в войсках связи служил. Собирался учиться в институте, только в каком — не запомнил я.
А потом, лет через двадцать, он вдруг позвонил, заехал ко мне и сразу начал:
— Припадаю по дикому поводу к твоим стопам! Один сын у меня — Серега. Вздумал лезть в авиацию, недоумок. Только ты можешь его отговорить. Силой авторитета. Сделаешь — на всю жизнь должник...
Поглядел на Фортунатова. Стал он упитанным. Костюм хороший, ботинки по последней моде. И вообще — благополучие из него лучилось, спокойная уверенность в себе и своих связях. Едва ли терзали человека сомнения — вот только с сыном, Сережей, незадача вышла.
Никаких чувств к Фортунатову я в себе не обнаружил. Вообще, мне казалось, что пришел не Митька, а... его отец, тот, что был владельцем бывшей барской квартиры, с высокими лепными потолками, с дверьми, блестевшими зеркальными стеклами, и неисчислимым множеством мебели в комнатах.
— Не сделаю, — сказал я. — Нет.
— Почему? Мы взрослые люди, Николай Николаевич, постарайся стать на мое место... Сережа — способный мальчик, но дурачок-романтик...
— Я понимаю и сочувствую, но не сделаю. Не сумею.
Интересно, а дом, между прочим, выглядит сегодня лучше, чем когда-то выглядел. Отремонтирован, перекрашен. Был серым, угрюмым, а теперь светленький, в желтизну отдает.
Мне навстречу, от площади Восстания, бежит седой человек в вылинявшем спортивном костюме, старых, растоптанных кедах. «Еще одна ранняя птичка», — отмечаю про себя.
У бегущего странное выражение лица: смущенное и надменное одновременно. Вроде и стесняется он раннего бега и вообще причастности к этому повальному увлечению, а с другой стороны, готов дать отпор любому, кто осудит...
Понимаю. Пока что ради здоровья и долголетия бегает много людей, но не большинство! А это всегда не просто — быть в меньшинстве. Когда все что-либо совершают или как-то одеты — в коротком ли, в длинном, — когда дружно высказывают известные истины, хорошо накатанными словами, и мысли не возникает — как бы кто не покосился, не осудил, не осмеял... Где большинство — сила. И ты прикрыт...
Незаметно пересекаю Новый Арбат. Движение заметно прибавилось. Но людей еще немного: магазины закрыты и откроются не скоро.
Иду, как шел, не прибавляя шага и не делая остановок. Пятнадцать километров для здорового человека не так и много. На этот счет никакого сомнения.
Другой вопрос: как бы вдруг не плюнуть, не сбить себя какой-нибудь «вводной»: «А на черта мне вся эта физкультура?» Или: «Скажи-ка, кто судьбу свою перехитрил?!» А тогда недолго и на троллейбус вскочить или в метро нырнуть: «В конце концов я ни перед кем отчитываться не обязан. Шел, пока не надоело...» «Мое слово — мое: хочу — даю, хочу — забираю...»
Нет, по этому принципу я не стану действовать. Дойду.
Мои дети выросли при моем минимальном участии: полеты, командировки, странное чувство — еще успею... Как, однако, долго я был уверен — торопиться не следует, на все хватит времени. Скорее всего, такая уверенность даже хороша.
Но сегодня я во многом не смею упрекнуть ребят. Если один, на мой взгляд, бесхарактерный и мягкотелый, так чья это вина: его или моя? Положим, обоих, положим, его далее большая, но и я в ответе... Если другой эгоист, глухой к чужой жизни, так не потому ли, что и я болел этими нее болячками?
Нет, нет, я не о наследственности думаю, не о генах, на которые так легко ссылаться: все и проще, и обиднее — я недополучаю сегодня то, чего недодал в свое время сам.
А дочь?.. О ней лучше не думать...
И опять знакомый дом!
Здесь я был в гостях у Наташи. Во взрослости уже. С женой, с сыном пригласили. Наташка познакомила с мужем, показала двух мальчишек.
Больше Наташи, больше мальчишек мне понравился хозяин дома — муле и папа.
