— Ты ведь тоже не с нашего двора? — спросил меня мальчишка.
— Нет, — ответил я. — Меня тут к одному паразиту привели, да его дома нет.
— А кто тебя привел? — настороженно спросил мальчишка.
— Меня Надежда Викторовна привела.
— А, так вот кто ты, гад ползучий! Это из-за тебя мне жизни нет! — крикнул мальчишка и ударил меня по уху.
Я ответил ему тем же, и у нас началась драка. Она, быть может, продолжалась бы долго, но нас разняла какая-то здоровенная девчонка. Есть немало таких девчонок-разнималок, которые рады бы подраться, да стесняются, но зато очень любят разнимать чужие драки. Тут уж они не жалеют силы и с удовольствием колотят и правого и виноватого.
Когда мы с Толькой отдышались, между нами произошел разговор. Выяснилось, что я для него был тем самым пай-мальчиком, которым он был для меня. Такой уж метод воспитания применяла Надежда Викторовна. Мы с Толькой очень обрадовались, что оба мы, оказывается, нормальные люди.
— Ты курить умеешь? — спросил меня Толька.
— Нет еще, — признался я. — Но я обязательно научусь.
— Приходи завтра утром сюда, я тебя научу, — сказал Толька. — Только не вякай этой старой мымре, что мы с тобой встретились. А то она всякие подлости нам будет устраивать. Вредная женщина! Осколок самодержавия!
— А ко мне тут одна из МИКВУНДИПа приходила, — похвастался я. — Вот это — симпатичная тетенька! С пистолетом! Она у меня отсутствие тормозов нашла и еще много чего нашла.
— Да ведь и ко мне она приходила, — сообщил Толька. — Как стрельнет из шпалера — наш кот так и подпрыгнул. Вот это — настоящая тетенька, не хабалка какая-нибудь там! У меня она тоже много чего выискала. Вот слушай, что у меня.
Толька вынул из кармана аккуратно сложенную бумажку, развернул ее и с гордостью прочел: «Инкубационная форма маниакального кретинизма, осложненная ранним эгоцентризмом и солипсизмом и сползанием к абсолютистскому роялизму!»
— Это мама записала, я у нее переписал.
На другой день я с утра отправился к Тольке и застал его во дворе.
— У тебя деньги на курево есть? — первым делом спросил он меня.
— Нету, — ответил я. — Правда, тетя Аня мне на две французских булки дала…
— А ты говоришь — денег нет! Ты купи одну булку, а ей скажи, что две купил, а одну съел.
Толька повел меня на Средний проспект, где на углу стоял оранжевый ларек с эмблемой «Лентабак-торга».
— Я всегда здесь папиросы покупаю, — пояснил он. — Здесь хороший дяденька торгует. Другие детей гонят, будто дети не люди, а дядя Боба — добрый. Он даже стихи сочиняет.
— Стихи? — обрадовался я. — Сам сочиняет?
— Сам. Ему это — раз плюнуть.
Выждав, когда у ларька не осталось взрослых покупателей, мы подошли туда. Но раньше нас подошел туда какой-то мальчишка и купил коробок спичек. Я заметил, что вместе со спичками ему была вручена какая-то бумажка.
— Чего тебе дядя Боба написал? — спросил мальчишку Толька.
— Во, глядите, — мальчишка протянул нам бумажку:
«Здесь на спичках самолет.
А купил их обормот.
Никуда не полетит,
а от матери влетит».
— Здорово пишет! — восхитился Толька. — Это он как бесплатное приложение дает.
За стеклами ларька сияли этикетками пачки папирос. Тут были и дешевые папиросы в мягких пачках: «Октябрина», «Стенька Разин», «Давай покурим», «Совет», «Ада», «Трезвон», «Добрый молодец», были и дорогие, в твердой упаковке: «Эльтет», «Сальве», «Дюбек», «Посольские», «Северная Пальмира», «Зефир № 300» и «Зефир № 400», — прямо глаза разбегались. Среди пачек выделялось объявление в стихах, написанное на розовой бумаге:
«Папиросы покупайте
и любые выбирайте,
все зависит от того,
сколько денег у кого.
Есть „Сафо“, „Американ“,
„Самородок“ и „Осман“,
„Тары-бары“, „№ 6“,
а всего не перечесть.
Покупайте что хотите,
но кредита не просите.
Ты деньгами расплатись —
или ты к чертям катись!»
Мы купили россыпью, по копейке штука, четыре папиросы «Нева» и вернулись в Толькин дом. Здесь мы забрались на самый верх черной лестницы, там, где ход на чердак, и Толька стал учить меня курить. Не стану описывать эту процедуру: курящие и сами знают, что это за отрава.
Теперь мы довольно часто встречались с Толькой. Каждый раз мы ходили к ларьку. Дядя Боба нас уже знал и даже посвятил нам строки:
«Сопляки „Неву“ купили,
а пожрать, верно, забыли.»
Иногда дядя Боба, по окончании своего торгового дня, просил нас помочь отнести к нему на дом ящики с нераспроданными пачками. Мы с удовольствием помогали ему. Его поэтическая работа видна была уже при входе в квартиру. На наружной двери была приклеена бумажка с надписью:
«Дверь закрой, болван, дурак,
темное созданье!
(Умный дверь закроет так,
без напоминанья.)»
В прихожей висела большая красочная надпись:
«Мы гостям хорошим рады,
смело в дом входите.
Вытирайте ноги, гады,
чистоту блюдите!»
— Дядя Боба, а жильцы не сердятся? — спросил я однажды.
— Есть которые и сердятся, есть которые и в суд тянут, да у меня ведь справка о невменяемости есть. — И он подвел нас к двери одной из комнат, где было приклеено свеженькое стихотворение:
«Всех гадюк императрица
в этой комнате живет,
хочет с Бобою судиться,
в суд на Бобу подает.
Справедливо суд рассудит,
что в стихах плохого нет,
и тебе же хуже будет,
коль рассердится поэт!»
— Не понимают некоторые люди, что в стихах сильные слова нужны, — с обидой сказал дядя Боба. — Обижаются, идиоты!
Особенно много сильных слов было в кухне. Здесь над столом, где стояли примуса и керосинки, висело такое воззвание:
«Людям портит аппетит
гарь от керосина.
Если примус твой коптит —
значит ты скотина.»
А над помойным ведром можно было прочесть такие строки:
«Кто помойного ведра
в срок свой не выносит,
у того в башке мура,
морда палки просит.»
Дядя Боба занимал большую трехоконную комнату. В ней не было почти никакой мебели — если не считать множества пустых папиросных ящиков. Посреди комнаты, на постаменте из тех же ящиков, стояло чучело коршуна. На шее у него висела дощечка с надписью:
«Пускай с моею мордою
стихов в журналах нет, —
вот эта птица гордая
есть мой автопортрет!»
Книг дядя Боба не собирал и не читал — они были ему не нужны: он считал, что ничьих ему не надо стихов, раз он пишет свои. На всех стенах комнаты были пришпилены и наклеены бумажки с собственными его произведениями, и когда ему хотелось почитать их, он просто подходил к стене и читал. Это была его библиотека. Здесь были стихи грустные, стихи веселые — одним словом, на любое настроение. Но все они кончались тем, что дядя Боба обзывал в них кого-нибудь болваном, ослом — и посылал к черту, а то и подальше. Видно, он не мог писать без сильных слов.
После знакомства с дядей Бобой вновь проснулись и мои творческие силы, и однажды я написал стихи, где не упоминалось имя Надежды Викторовны, но речь шла именно о ней:
О ты, учебная старуха,
Самодержавная змея!
Зачем ты дергаешь за ухо,
Зачем ты мучаешь меня?
Ты пистолета не имеешь,
Песочных нет часов с тобой,
И ты детей учить не смеешь,
Творя убийство и разбой!
Но я так и не показал этот листок учебной старухе, потому что мои занятия с ней прекратились. Кончились каникулы.
После всех летних треволнений в школу я пошел с удовольствием. Теперь мне нравилось учиться, знания так и лезли мне в голову, и даже арифметика давалась легко. Скоро я стал одним из лучших учеников в нашем классе — я и сам не заметил, как это произошло. Тетя Аня теперь была довольна мною, но не понимала, отчего это я так переменился. Шерлохомец же объяснил это тем, что, когда я трахнулся с карниза, у меня мозги перетряхнулись, и поскольку я не стал идиотом, то стал умным. И только змея Лиза по-прежнему смотрела на меня свысока. Она считала, что я только притворяюсь хорошим учеником, а в душе остался лодырем. Она по-прежнему давала мне разные обидные прозвища, меняя их время от времени для разнообразия. Такая уж это была вредная девочка!
Я теперь много читал — и стихи, и все, что под руку попадет. А сам я стихов больше не писал — вернее, почти не писал.
Раз я сочинил две строчки про моего соседа по парте Костю Бакина. Он хвастал своим новым пальто, и я написал на его тетради:
