Студенты принялись с натугой, словно матросы в старину, тянуть канаты, и, пока платформа опускалась, Кроули сказал мне:
— Как всегда, ты не видишь того, что лежит у тебя под носом.
— Вы о чем?
— О твоем не совсем умирающем друге. Ты упускаешь очевидное.
Я скрестил руки на груди.
— Так поведайте же нам. Излейте на нас свет вашей мудрости, о достопочтенный старейшина!
Кроули пропустил мой сарказм мимо ушей.
— Он вовсе не желает помереть. Ему нужно быть больным. Чем скорее ты выяснишь, почему ему нужно быть больным, тем быстрее сможешь раскусить эту загадку и вернуться к своей прежней жизни, пустой и убогой.
Я не ответил. Как ни противно в этом признаваться, но Старикашка был прав.
— А сейчас, — добавил он, — пойдемте обратно к первому дереву, повторим все сначала.
* * *
Вскоре после нашего приключения Кроули вошел в контакт с управлением паркового хозяйства и предложил построить в Проспект-парке новый аттракцион — зип-лайн. Городское начальство разрешило. И надо же, — какой сюрприз! — зип-лайн уже тут как тут. Очень скоро Старикан начнет доить из нашей выдумки неплохие денежки.
— Разница между мной и тобой в том, — как-то сказал он мне, — что, когда я смотрю на мир, я вижу возможности. А когда ты оглядываешься по сторонам, то всего лишь ищешь, где бы отлить.
* * *
Придя под вечер домой, я решил поиграть в Шерлока Холмса и выяснить, зачем Гуннару понадобилось строить из себя больного. В этом мне должно было помочь глубокое исследование пульмонарной моноксической системии.
Почти все страдающие этой болезнью умирают в течение года после постановки диагноза, однако за последнее время наука сильно продвинулась вперед. Установлено, что пациенты, на которых проверялись новые методы, живут дольше и более полнокровной жизнью. Эти замечательные результаты были получены в ведущем исследовательском центре — клинике Колумбийского университета, расположенной на Манхэттене.
Я подумал о веб-сайте доктора Г.. Дело в том, что сколько ни пиши одни и те же симптомы, он каждый раз выдает тебе иной диагноз. Интересно, сколько диагнозов пролистал Гуннар, прежде чем решил: вот оно, самое то?
И надо же, как удобно, что именно здесь, в Нью-Йорке, есть место, где могут справиться с его болезнью!
Но не успел я как следует углубиться в эту мысль, как мне позвонил папа. Я был нужен ему в ресторане. Похищение Кроули вымотало меня вконец, и работать сегодня мне совсем не хотелось.
— Закон запрещает использование детского труда, — заявил я отцу.
— А чего ж ты тогда вечно твердишь, что ты не ребенок?
— Мне уроки делать надо. Или твой ресторан важнее моего образования?
— Наш ресторан. И потом — разве сегодня не начались рождественские каникулы?
Крыть было нечем.
Я явился в ресторан в семь и принялся за работу, но ситуация с Гуннаром не шла из головы. Ну да, сейчас, конечно, каникулы, а что потом? Сразу после их окончания меня ожидал грандиозный митинг в честь моего «больного» друга. Внутренне я кипел, но все же умудрялся сохранять профессионализм. И все было бы хорошо, если бы не кретин за столом номер девять.
Он приперся в ресторан около половины восьмого в сопровождении хмурой жены и двух драчливых отпрысков. Не успев усесться, этот идиот принялся выказывать свое недовольство буквально всем: и на вилке у него пятна, и вино недостаточно холодное, закуска прибыла слишком поздно, а основное блюдо — слишком рано. Он требует позвать управляющего. Я стою тут же, наполняю стаканы водой. Кретин уже успел облаять меня за то, что не доливаю воду в тот же момент, как он делает глоток. Ради этого козла я не утруждаю себя своими виртуозными «водолейными» фокусами.
Приходит папа.
— И это вы называете рестораном? — набрасывается на него кретин, в то время как его чада пинают друг друга под столом. — Обслуживание ниже плинтуса, еда холодная! И что это за гадостью тут у вас воняет?
Ну, во-первых, обслуживание было на высшем уровне, потому что официанткой у них была моя мама, а она просто помешана на контроле за качеством. Во-вторых, еда была горячая — уж я-то знаю, потому что сам ее подавал и обжег руки о тарелки. А в-третьих, гадостью воняло от его сыночков.
Но папа, конечно, начинает извиняться, предлагает десерт за счет заведения, скидку при следующем визите и все такое прочее. Тут я разозлился окончательно. Видите ли, мой папа раньше работал в большой компании, полной кретинов вроде этого, и выработал в себе невосприимчивость к идиотам. У меня же подобного опыта не было. Зато у меня был большой графин воды с кубиками льда...
Вот почему я никогда не смог бы получить работу «водолея» не в нашем семейном ресторане, а в каком-нибудь другом. Потому что — впрочем, впервые за свою карьеру — я промахнулся. Вся вода из графина угодила вместо стакана кретину на темечко.
Приняв ледяной душ, кретин наконец замолчал и лишь таращился на меня в шоке. А я сказал:
— Ой, какая неприятность. Может, вы хотели бутылочную воду?
К моему изумлению, весь ресторан разразился аплодисментами. Кто-то даже сделал снимок. Я собрался раскланяться, но тут папа изо всей силы вцепился мне в плечо. Я посмотрел на него — папины глаза благодарностью отнюдь не светились.
— Ступай на кухню и жди там! — прорычал он. Отец рычит крайне редко. Обычно когда он сердится, то просто орет. Нормальное дело. А вот рык — это уже беда. Я помчался на кухню, шлепнулся на табурет и принялся ждать, чувствуя себя как нашкодивший детсадовец.
Зашла Кристина. Не знаю, видела ли она, что случилось, но, думаю, главное сестренка просекла.
— Я сделала тебе лебедя, — сказала она, вручая мне искусно свернутую салфетку.
— Спасибо. А никаких подходящих случаю гималайских мантр у тебя не найдется?
— Я уже не занимаюсь мантрами, — ответила она. — Я теперь чакры изучаю.
Кристина помассировала мне спину в некоторых местах, а когда я так и не расслабился, вернулась к своим салфеткам.
Папа в тот вечер не пришел на кухню, чтобы задать мне взбучку. Просто оставил меня сидеть на табурете и мучиться. Мама по временам забегала забрать заказы, хмурила брови, качала головой и грозила пальцем. И, наконец, она дала мне тарелку с едой. Вот почему я понял: папа не просто сердит — он вне себя. Если уж маме стало настолько меня жаль, что она даже покормила меня, то, считай, дело труба.
В конце концов мама отправила меня домой — ей был непереносим вид ее непутевого сына, потерянно сидящего на табуретке.
Еще до того как родители явились с работы, мне позвонил Старикашка Кроули. Должно быть, его засланец торчал в ресторане и сегодня.
— Это правда? Ты и в самом деле вылил графин воды на голову посетителя?
— Да, сэр. — Я слишком устал, чтобы придумывать себе оправдания.
— И после этого тебе стало хорошо на душе, так?
— Да, сэр, стало. Мужик был кретин.
— Это была заранее обдуманная акция?
— Э... нет, сэр. Спонтанно получилось.
Последовало долгое молчание.
— Ладно, — наконец сказал Кроули. — Мы с тобой еще поговорим. — И повесил трубку.
Он даже не стал извещать меня, как он во мне разочарован, и это явный признак того, насколько плохи мои дела. Я так понимаю, что услышать в конце разговора с Кроули «мы с тобой еще поговорим» — худшая из угроз. Это даже еще ужасней, чем «вам придется пообщаться с моим адвокатом».
Моя проделка с водой могла иметь целый ряд очень неприятных последствий. Самое худшее — за нее мог поплатиться мой отец. В конце концов, ресторан был открыт на средства Кроули, и Старикану закрыть его — как пальцами щелкнуть. А он такой гад, что с него станется.
* * *
Придя домой, папа не стал наказывать меня. Не сделал он этого и на следующий день. Он просто избегал встреч со мной. Он делал это ненамеренно — у меня было чувство, будто сам мой вид ему настолько отвратителен, что он не хочет иметь со мной никаких дел. И только в понедельник я узнал причину.
В понедельник во всех газетах заголовки кричали:
БОСУЭЛА ОКРЕСТИЛИ В РЕСТОРАНЕ
А дальше шел снимок на всю страницу: кретин из-за стола номер девять, мокрый, как мышь, и я над ним с пустым графином. И не на какой-то дурацкой четвертой полосе школьной газеты, а на самой что ни на есть первой странице «Нью-Йорк Пост». Это была та самая фотография, которую сделал кто-то из обедающих в тот вечер в нашем ресторане.
Когда твоя физиономия красуется на первой полосе «Нью-Йорк Пост», ничем хорошим это не пахнет. Ты либо убийца, либо убитый, либо публично униженный общественный деятель. К моему случаю применим пункт номер три. Кретин из-за стола номер девять оказался не кем иным, как сенатором Уорвиком Босуэлом. И унизил его ваш покорный слуга.
В то утро папа уже начал просматривать объявления о вакантных должностях, как будто с рестораном уже все покончено.
