— Ишь ты! Хочет ходить сам, — повторил Васька.
Степан Михайлович в письме поздравил ребят и воспитателей с наступающим праздником.
— На́, Василий, держи письмо и непременно напиши ответ, — сказал Чапурной. — Хороший, видно, человек Степан Михайлович.
Васька взял конверт и спрятал его за пазуху.
— Теперь рассказывай нам про Степана Михайловича. Рассказывай, а мы послушаем.
Васька молчал, у него язык будто отнялся.
— Ты про пожар расскажи, про лошадь! — подсказывали ребята.
— Как ружьё чистили, — шептал Коля Ведерников.
Они уже знали все рассказы наизусть.
Васька молчал.
— Вы что же, квартировали вместе? — спросил Чапурной.
— Вместе, — ответил Васька.
— Кто же у вас кашеваром был?
— Чебышкин, — ответил Васька.
— Это кто ж такой?
— Капте… капте… каптенармус, — наконец выговорил Васька.
И все засмеялись.
Ваське очень хотелось рассказать про их походы со Степаном Михайловичем, только Чапурной сам был на войне, сам всё, наверно, знает.
Но слово за слово — разговор всё-таки завязался. Васька рассказал о том, как он боялся, когда Степан Михайлович уходил в бон, и как радовался, когда он возвращался.
— Он и песни пел, — сказал Васька.
— Какие же? — спросил Михаил Алексеевич.
— Он одну пел: «Смело, товарищи, в ногу…»
— Это, брат, всем песням песня! — И Чапурной запел, а ребята стали ему подпевать:
Смело, товарищи, в ногу.
Духом окрепнем в борьбе…
Уже стемнело, в воздухе жужжали и стукались тяжёлые майские жуки. А Чапурной с ребятами всё ещё сидел под душистым тополем. Вечер выдался тёплый. В такой вечер хорошо поются песни: только допоют одну, как запевается другая.
Ранним весенним утром каждый звук по-особому слышен. Звонче чирикают воробьи, громче голоса прохожих и шелест ветра в ветвях деревьев.
Утром, которым начался день 22 апреля, в общий хор весенних голосов вступил новый голос — запел фабричный гудок.
Первый раз за весь год к фабрике спешили рабочие. Над фабричными воротами, на металлической сетке, где раньше большими золотыми буквами была написана фамилия фабриканта, теперь было натянуто кумачовое полотнище, и на нём новое имя фабрики: «Красный текстильщик».
В проходной рабочим вручали табельные жетоны и новые рабочие книжки.
— Ну, поработаем на себя, а не на Савву Петровича, — сказала старая работница. Она развернула книжку и перелистала её чистые листочки, потом повесила табель на то место, на которое вешала его уже двадцать лет, и крикнула: — Ну, пошли, бабы-товарищи!
В цехах было по-праздничному чисто. Целую неделю после того, как побелили потолки и стены, рабочие приходили чистить, смазывать станки; а кто работал не за станком, мыл полы и окна.
Когда гудок загудел второй раз, все были на своих местах.
Вот закрутились валики трансмиссий, зашуршали на первых поворотах приводные ремни, и, будто вздохнув, мерно застучали станки. Послушные рабочим рукам, натянулись нити тонкой пряжи, засновали быстрые челноки — пошла работа!
Старый мастер Потапов бегом спешил из цеха в цех, за ним еле успевали помощники. Везде всё было в порядке.
— Ну, механики, честь вам и хвала! — сказал Потапов. — Для такого дня могу угостить! — И он, к удивлению ребят, достал из железной коробочки три настоящие папиросы «Дукат».
В обед, когда гудок запел в третий раз, в распахнутые фабричные ворота хлынул народ. Двор был полон: собрались свои рабочие из всех цехов, пришли товарищи из районного Совета.
Чапурной привёл с собой старших ребят; пришли Варина бабушка с соседками и все, кто жил на фабричной улице и радовался тому, что фабрика начала работать, — все пришли на митинг.
На дворе из ящиков сложили трибуну. Директор фабрики — знакомый старым рабочим ещё с мальчиков. До революции он вместе с Чапурным побывал в Сибири, потом пришлось и повоевать, только не на суше, как Чапурному, а на море — кочегаром во флоте.
В Октябре с винтовкой пришёл он вместе с другими матросами к Смольному, выполнял все поручения партии и советской власти, выполнял самоотверженно и беспрекословно: и воевал, и охранял — одним словом, совершал Октябрьскую революцию. А теперь он пришёл на фабрику, словно вернулся в родную семью. Жены у него нет, детей у него не было, мать умерла — не дождалась. Но родных — много, вот они: слесари, токари, прядильщицы и мотальщицы.
— Это вы восстановили фабрику своими руками, — сказал он. — Свою фабрику, товарищи! Вы участвовали в том великом деле, которому учит нас Владимир Ильич Ленин. А учит он нас строить своё, пролетарское государство.
И рабочие слушали с напряжённым вниманием своего рабочего директора — Василия Петрова. Старики помнили его ещё Васяткой, пожилые работницы — Васенькой, а молодёжь уже познакомилась с Василием Васильевичем, который и разъяснит и, если нужно, сам наладит станок.
После директора говорил председатель Совета. Он поздравил рабочих и работниц с наступающим праздникам Первого мая.
Но вот на трибуне появился Потапов. Его встретили взрывом радостных приветствий.
— Потапыч, ура!.. Потапычу ура! — кричали рабочие. — Говори, Потапыч!
Потапов снял картуз, вынул из него написанную речь, произнёс первое слово: «Товарищи!» — и замолчал.
Петров что-то ему подсказывал, но Потапов продолжал молчать; он развёл руками: мол, не судите меня, старика, не могу я сказать речи.
Но рабочие кричали громко: «Ура!.. Ура Потапычу!»
Все и без слов понимали, что чувствовал старый мастер. Это он, Потапыч, вложил самую большую долю в их общее дело. Не все верили, что загудит гудок, что начнёт работать фабрика. Когда проходили мимо бригады Потапова, которая по колено в холодной талой воде проверяла ещё только кладку кабеля, он и тогда говорил:
«Нечего смотреть! Время есть — беги в цех, готовь станок. Станок-то заржавел. Пустим ток, тогда поздно будет. А ты его пока кирпичом потри. Здесь стоять да глядеть нечего».
Это он, Потапыч, с утра до поздней ночи не уходил из цехов. Никто ему за это не давал ни денег, ни хлеба. А он никогда не жаловался, что голоден. И умел других поддержать — кого словом, а кого и последней крохой. Вот и закончена тяжёлая работа. Кто сегодня герой? Потапыч! Потапыча подняли на руки и принялись качать. А он взлетал над толпой, счастливый и беспомощный.
Накануне праздника Оксана Григорьевна с ребятами пришивала к яркому, красному шёлку золотую бахрому и буквы. Когда знамя прикрепили к древку, ребята оценили всю его красоту: знамя спадало тяжёлыми складками, и золото на нём горело праздничными блёстками. Хорошее получилось знамя!
— А почему знамя всегда красного цвета? — спросила Клавка.
— Это цвет крови и огня боёв, цвет зари перед восходом солнца, это самый лучший цвет для знамени, — сказала Оксана Григорьевна.
— А почему цвет боёв? Ведь завтра не бой, а праздник небось!
— Ты, Клава, права — завтра праздник. — Оксана Григорьевна посмотрела на неугомонную Клавку и добавила: — Для того чтобы завтра был праздник, надо было сначала пройти через много боёв. Вот вы все москвичи — помните бои осенью? Ну, кто помнит?
— К нам тогда принесли раненого, — сказала Варя, — я помню.
— А у нас на крыше дома стоял пулемёт. Если кто, бывало, выйдет на улицу — начнут стрелять и непременно убьют. А когда стрелять кончили, по улице народ пошёл — тоже со знаменем, — сказал Наливайко.
— И у нас в отряде было знамя, — сказал Васька. — Как бой — знаменосец его к себе на грудь за шинель спрячет и тоже стреляет; а бой кончится, соберут в деревне митинг — он тогда на коне со знаменем впереди всех! Только то знамя было не шёлковое, оно было обгоревшее и даже в одном месте простреленное… вот здесь, — показал он. — Знаете, Оксана Григорьевна, Чебышкин один раз сказал комиссару: «Надо бы нам знамя-то обновить». А комиссар обиделся и говорит: «С ним начали воевать, с ним и победим». Так ему и сказал.
И все ребята стали вспоминать, кто из них, где и когда видел красное знамя.
— Я тоже про знамя помню, — сказала Оленька Орлова. — Я тогда под дедушкиным одеялом спала. Моё было мягкое, а дедушкино колючее.
— Мы, Оленька, говорим про знамя, — поправила её Оксана Григорьевна.
— И я про знамя… — сказала Оленька. — Я тогда плакала: «Где моё одеяльце?» А мама сказала: «Молчи, его дедушка с собой взял». А я всё плакала: «Зачем взял?» А мама сказала: «Они из него знамя сделали». Оно было красное, только с одной полоской. Мама говорила: «Не плачь, он принесёт его обратно, он только на пока его взял»… — Оленька замолчала.
И никто не спросил её, принёс обратно дедушка её одеяльце или нет, потому что знали, что теперь у Оленьки нет ни мамы, ни дедушки — никого.
