В последнее время с ним подружился Гай. Коля был у Саши дома — это хорошо. А Саша на лето отправился в Тулу, к Ивану Ильичу. Я так ясно представляю себе обоих — и деда и внука: наверно, хозяйничают в том саду, где «растёт всё на свете», хоть и весь он величиной с ладонь.
А Горюнов в Артеке. Как много нового он увидит, сколько узнает интересного!
В таких раздумьях проходили долгие часы, солнце поднималось всё выше. «Обгорю, пожалуй», спохватывалась я, когда под сомкнутыми веками всплывали алые круги.
— О чём задумалась? — слышится весёлый голос Нины Станицыной, соседки по столу и по комнате. — Купаться! Купаться!
И мы до самого обеда плаваем, снова греемся на солнце и снова бросаемся в воду.
Нина учится в Институте инженеров транспорта, Люба Тимошенко — в строительном. Мы живём в одной комнате и в столовой сидим за одним столом.
Как-то поздно вечером, когда мы улеглись, начался разговор, который так естественно возникает теперь между людьми, едва они узнают друг друга: мы вспоминали, кто как встретил 22 июня, а потом — день Победы.
Сначала я слушала Нину и Любу, потом перестала даже слышать их голоса — так явственно, так отчётливо вспомнились мне мои 22 июня и 9 мая…
…Война застала меня в Ленинграде. Шура, мой брат, а то лето кончил аспирантуру, у него был отпуск, и он взял меня с собой. Оба мы были впервые в этом чудесном городе. Ездили на острова, побывали в Эрмитаже, а вечером 21 июня, возвращаясь с концерта, долго бродили по окутанному белой ночью городу, бродили безустали, глядели на него — и не могли наглядеться. Хорошо нам было! Сколько чудесных, радостных планов строили мы на будущее!
Встали, конечно, поздно, позавтракали как ни в чём не бывало, а потом вышли на улицу, и тут нас ударило слово: война!
Мы вернулись в Москву.
Вскоре Шура ушёл в армию. В марте сорок второго года он погиб под Гжатском.
…А день Победы!
Я проснулась среди ночи с внезапно сжавшимся сердцем: кто-то бежал по лестнице с верхнего этажа и барабанил кулаком во все двери подряд. Я ещё не успела сообразить, что происходит, только внутри что-то дрогнуло. Вспомнилось: так в сорок первом и сорок втором годах раздавался по ночам стук в дверь и в пролётах лестницы метался возглас: «Тревога! Граждане, тревога!» Но сейчас?.. В эту минуту забарабанили в мою дверь и, я услышала мальчишеский голос: «Войне конец! Войне конец!»
Бывает радость, с которой ни минуты нельзя остаться наедине. И хотя стояла глубокая ночь, все мы вышли из своих комнат и спустились во двор. Тут было полно народу. Словно тень прошла перед глазами… Снова вспомнились мне те далёкие ночи, когда в густой тьме, теснясь, сдерживая дыхание, не смея зажечь спичку, толпились в этом дворе люди, ожидая своей очереди у входа в бомбоубежище. Вспомнилось, как после отбоя матери с землисто-бледными от усталости и тревоги лицами на руках выносили спящих детей. Как, выходя после одной такой ночи из подвала, люди жмурились и мигали от неожиданности: весь двор искрился под ещё не поблекшей луной колючим, неестественным блеском. Двор сплошь был засыпан хрустящим под ногами стеклом. В ту ночь бомба разорвалась совсем близко, и из окон вылетели стёкла.
Да, всё это вспомнилось, не могло не вспомниться, но и не могло погасить счастья, которое светилось на каждом лице. В ту ночь можно было зайти в любой незнакомый дом, постучаться в каждую дверь, заговорить с каждым встречным — все были полны одним чувством: кончилась война!
И потом — по-особенному сияющие, насквозь пронизанные солнцем утро и день… Все мы, не сговариваясь, пошли на Красную площадь. На белых, нагретых солнцем трибунах сидели целые семьи, старики, опирающиеся обеими руками на палки, старухи в платочках, с узелками. Всюду бегали дети, крепко взявшись за руки, проходили улыбающиеся девушки, слышались громкие, праздничные голоса. Шли часы. Яркоголубое майское небо померкло, стало бледносиреневым, потом густосиним. А народу всё прибывало и прибывало.
И когда раздался голос диктора, вся площадь разом погрузилась в безмолвие, которое тут же взорвалось восторженными криками: будет выступать Сталин!
Но первое же простое и прекрасное слово «Товарищи!» вновь принесло с собой глубокую тишину.
Рядом со мной стояла высокая немолодая женщина. Она крепко сжала губы, неподвижно глядя прямо перед собой, и по щекам её непрерывно текли слёзы. А в двух шагах мальчуган, сидя на плече у отца, смотрел на неё с безмерным, горестным изумлением, почти с упрёком: о чём можно плакать в такой день?
Я-то знала, о чём, и многие, многие на этой площади тоже знали. Но вот отзвучали слова: «С победой вас, мои дорогие соотечественники и соотечественницы!» Лучи прожекторов сплелись в небе живой светящейся сеткой, и от этого оно необычайно поднялось над нами, стало безмерно высоким. Ещё мгновение — и в эту лиловую тьму плеснули фонтаны огня и света — салют! И Спасская башня стояла такая прямая, вся устремленная ввысь, прекрасная, как символ величия и покоя. А над Кремлёвским дворцом огромной алой птицей парил флаг.
Чудесный, счастливый день — радостный и трудный…
И тут, словно пробудившись, я услышала голос Нины.
— Самое счастливое событие в моей жизни? — протяжно говорила она. — А если у меня не было в жизни никаких событий!..
«Конечно! — подумала я. — Вспомнили 9 мая и заговорили о счастье!»
— Ну, не событие, — возразила Люба, — а день, когда ты чувствовала себя очень-очень счастливой.
— А я всегда чувствую себя счастливой, — ответила Нина.
— Я же говорю: очень-очень счастливой, понимаешь? — нетерпеливо повторила Люба. — Не так, как всегда, а особенно счастливой!
Наступило молчание. Я ждала, мне хотелось услышать, что скажет Нина. И вот она заговорила:
— Ладно, только учтите: событий у меня не было. У меня очень обыкновенная жизнь. Но я всё-таки расскажу. Только вам будет неинтересно. Ладно, сами напросились…
Во время войны я работала проводником в поезде. У нас была комсомольская бригада проводников. Мы обучились малярному делу, столярному, слесарному, так что обходились в пути без ремонтной бригады. Ездили мы по маршруту Москва — Новосибирск. В Москву везли военных или командировочных, а в Новосибирск — женщин и детей с Украины, из Белоруссии, ленинградцев. Ребята многие ехали одни, родители у них погибли, и они были такие одинокие, притихшие, печальные, просто сил не было смотреть.
Тогда и решили мы устроить в своём поезде детский вагон и оборудовать его как следует. Когда бригада стояла ещё в Новосибирске на отдыхе, мы сложились, собрали денег и купили игрушек, принесли кто посуду, кто книжки, кто цветы. Нас было двадцать семь девушек, так что вещей набралось много. Потом одна девушка предложила устроить в вагоне подвесные люльки для грудных ребят. В общем, устроили очень хороший вагон: получилось уютно и красиво. На больших остановках бегали за горячей пищей. В вагоне всё время кипел самовар. И потом еще попросили девушек из другой бригады, из ташкентского поезда, привезти нам шерсти и стали вязать ребятам варежки и носки. Мы старались в дороге развлечь ребят — рассказывали им сказки, читали им, пели. И верно, они немножко повеселели, даже улыбаться начинали. А уж это… — Нина замолчала на секунду и потом порывисто договорила: — Знаете, хуже всего, когда малыш до того намучился, что и улыбнуться не может… Да, так о чём я говорила? Ну вот, а потом, по нашему примеру, детские вагоны стали устраивать и в других поездах. И мы были очень рады… Счастливы, — добавила Нина, чуть помедлив.
И так как мы молчали, она сказала извиняющимся тоном:
— Я же говорила, что будет неинтересно…
— Неправда, очень интересно! — горячо сказала Люба. — Очень интересно, Ниночка! — ласково повторила она.
За окном было совсем черно. По правилам дома отдыха, нам давно уже полагалось не разговаривать, а спать. Я смотрела в это чёрное, точно бархатом затянутое окно и думала: вот и об этом надо рассказать ребятам. Ведь это им, двенадцатилетним, всего труднее объяснить, а надо, чтобы они поняли: счастье — не просто в личной удаче, счастье — жить для людей и работать для них, думать и заботиться не только о себе.
Так вот всё, что задевало и радовало меня, я мысленно пересказывала ребятам. Иной раз приходило в голову: не узость ли это, не ограниченность ли? Почему всё в жизни, все свои мысли, встречи и впечатления я свожу к одному? Но нет: ведь это одно и стало в моей жизни самым главным и самым радостным! Я учительница — это самое важное и самое хорошее, что я о себе знаю!
И снова наступил день, который я всегда обвожу в своём календаре красным карандашом: Первое Сентября! И снова я шагаю по знакомому переулку. Липы ещё не успели растерять своё тусклое золото, и лишь изредка под ногой шуршит сухой лист.
