Долго не сводила с него черных, усталых, как бы остывших глаз.
— Зачем?
Поправила на нем одеяло, провела ладошкой по лицу, со лба к подбородку, точно прощалась.
— Зачем я тебе?
— А я тебе не нужен?
— Мало ли что мне нужно? И мало ли что требует — обойдись!.. Ну, к слову, я старше тебя…
— На полтора года-то! Такая уж разница!
— Я старше тебя на полтора года и на всю свою неудачливую жизнь, на всю свою нескладную любовь… Этой разницы я боюсь больше всего.
— Неужто надежды твои слабей минувшего страха?
— Она хлебнула горького, моя надежда. Горького и постыдного. А как я верила деду своему Миклошу!
— Разве он утверждал, что счастье привалит с первой попытки?
— Не утверждал. А я уже стала мнительной. Как заболела… Ну, зачем я тебе, зачем?
Он выкрикнул в отчаянии:
— Мне ты нужна, как никому на свете! Как никто!
— Не говори эти слова, не надо! — Она всхлипнула. — Прости, ты не виноват, что ничего не знаешь о вещах, которые не удается мне забыть… — Опустила голову, нащупала сквозь одеяло руку Виля: — Тебе не больно?
— Нет-нет!
— Тебе покой нужен. Я лучше пойду…
— Нет-нет! Говори, все говори!.. Я не больной. Я всего-навсего травмированный. И ничто — из ряда вон — мне не угрожает… Говори!
— Только не перебивай, не останавливай… Скажу!
Смятение овладело им: отчего так сух стал голос ее?
А она продолжала, ровно, почти бесстрастно.
— Дедушка Рапаи Миклош отвез меня в город к своей одинокой пожилой племяннице. Я поступила в медучилище и жила у нее до выпуска… Сангиг, санитарную гигиену, преподавал у нас молодой красивый доктор — работал третий год после института… Как он лекции читал! Как держался, как одевался! Как шутил и поддразнивал нас, девчонок! Мы все были влюблены в него… За мной тогда табуном ходили мальчишки из автодорожного техникума, что был в квартале от нашего медучилища. Кавалеры мои наперебой внушали мне, что я самая красивая в нашем городе, в стране, в мире, во вселенной… Это я даже и от подружек слыхала!.. А доктор как-то сказал мне, что я оригинальна, неповторимо оригинальна — второй такой он не видывал. Было непонятно, приятно и боязно… Перед выпускными экзаменами он предложил устроить распределение в тот город, в котором я училась. Я отказалась, уехала в дальнее село. Через год он явился, сказал: «Мне ты нужна, как никому на свете! Как никто…» А я так верила своему деду, что переборола опаску. Согласилась… И начался спокойный и изысканный кошмар. Из квартиры он сделал музей: купил старинную мебель, выложил из ящиков коллекцию чугунных скульптурок — он их со студенческих лет собирал. Я к этой коллекции подходила — черными волосами, черными глазами. У нас часто бывали гости. Они, не таясь, любовались чугунными фигурками и мной, а он — гордился. Гости расходились, он забывал о своем редком чугуне и оригинальной супруге. Все, что он делал, — все делал ради зависти со стороны… Когда родилась Катерина — он возненавидел ее наряду с пеленками и распашонками. Тем более что она была плохонькая и болезненная, никто не завидовал его отцовству, да и некому было — гостей стало заметно меньше: ребенок в доме… И мы ушли от него. Он так стоял в суде против развода, будто боролся за возвращение украденного у него.
Она, замолкнув, подняла голову — в глазах ее были ожидание, испуг и сожаление.
Переборов боль, он вытянул из-под одеяла руку, сжал пальцы Пирошки…
На усталых лицах Царицы и Антаряна — сухой горный загар. В одежде — та доля выразительной небрежности, которая отличает бывалых от небывалых, спортивных людей — от следующих моде на спортивность. Они сели на кровать Олега, картинно расслабились, вытянули длинные натруженные ноги. И заговорили, перебивая друг друга.
— Фантастика, старик! — Антарян молитвенно поднял руки. — Это надо видеть!
— На Перевал, верно, не поднимались — поздно ведь вышли…
Из-за кого и из-за чего вышли поздно и не побывали на Перевале, Царица не сказала — сам, мол, соображай — не маленький.
— Это да, это — потеря! — большие глаза Антаряна на миг погрустнели. — А все равно — то, что открылось нам — неописуемо!
Виль понял — от Антаряна подробного и точного рассказа о походе (по крайней мере, сейчас) не услышишь — он во власти восторга. А Царица обещающе улыбалась: дескать, отвосхищается темпераментный и впечатлительный Даниэл, и скажет она то, что — хочешь не хочешь — сказать надо, необходимо. Положила пальцы на предплечье Антаряна, будто пульс у него считала, и как только он, исчерпавшись, замолк, она заговорила:
— Сами бы, Виль Юрьевич, все испытали бы, сами всем любовались бы… если бы не ваша неумеренная доброта, — подумав, Царица поправилась: — Если бы не ваша мягкотелость, — еще подумав, снова поправилась: — Если бы не ваш либерализм.
Она, наверное, мучилась от невозможности немедля устроить разбирательство. Начальник лагеря увез основного виновника, однако же есть и косвенные виновники — те, кто допустил, поощрил, содействовал своим поведением!
— Чернов чувствовал в вас опору — и вот результат!
— А разве плохо — быть опорой человеку, который пытается делать первые в жизни серьезные и самостоятельные шаги?
— Серьезные!.. Шаги шагам — рознь, милый Виль Юрьевич. Смотря куда ведут они.
— В гору! — Антарян попытался шуткой смягчить разговор. — А умный в гору не пойдет, умный гору обойдет!
Царица досадливо скривила губы:
— Это умный. А по милости неумного — за благоглупости его — другие расплачиваются. Дорого и долго.
Она не умела жалеть, эта начинающая деятельница, она и жалея жалила. Царица предвкушала, как заодно сквитается и за оскорбление, нанесенное ей на массовке, и за вчерашнюю самоволку Олега Чернова, которому упорно и неосмотрительно благоволит плаврук Виль Юрьевич Юрьев.
— Что верно, то верно, — как бы отступая перед ее безупречной логикой, промолвил Виль и, увидав на лице Царицы торжествующую улыбку, закончил: — Это не просто долго, это — бесконечно. Пока будут отцы и дети.
Автобус подогнали ко входу в медизолятор турбазы. Виль на своих двоих вышел из домика, спустился с крылечка. Пирошка могла бы и не поддерживать его — сил у него поднабралось, а боль, вызываемую каждым движением, он вполне терпел. Так ведь за него тревожилась Пирошка! Трижды она спрашивала:
— Голова кружится?
И трижды, услыхав отрицательный ответ, уверяла:
— А ссадины наши заживут. А синяки и шишки сойдут.
Она помогла ему подняться в автобус и лечь на толстую постель из палаток и спальников — в проходе ближе к кабине водителя, чтоб меньше трясло в дороге.
Пирошка села в кресло у головы Виля. Впереди, в ногах, устроилась Лидия-Лидуся. Лицо у нее было холодное, порой оно становилось злым, порой по нему пробегала странная усмешка — будто Лидия-Лидуся мысленно корила кого-то.
Вилю стало не по себе. И он закрыл глаза, чтобы не видеть этой странной усмешки.
— Укачивает? — встрепенулась Пирошка. — Остановить автобус?
— Не!.. Все в порядке. Вздремну чуток, как в зыбке, — поспешил он успокоить ее.
Прокатился Виль со всеми удобствами, а устал так, что одного хотелось: лечь в тихой комнате в неподвижную постель и заснуть.
Но Баканов, встретивший первую группу туристов у входа в лагерь, отговорил:
— Вижу, что умотала тебя дорога. Да и сам я гнал из Ростова без передышки — мурашки в глазах мельтешат. С тобой не сравниваюсь ни в коем случае, а все ж давай, брат, потерпим для блага общего дела. Знаешь, какие слухи захлестнули определенные круги нашей донской столицы? Уууу!.. Оказывается, руководство лагеря решило устроить тренировку на высочайшей вершине Кавказа, причем в самую непогодь. По-суворовски, дескать: тяжело в ученье, легко в бою. И половина лагеря болеет, кое-кто обморожен, два парня и одна девчонка покалечились, а физрук — не плаврук (так ему и надо)! — разбился насмерть! Начальника лагеря взяли под арест, старшая вожатая под следствием, врача лишили права работать в медучреждениях, а меня снимают с должности! Во Жюль Верны!.. Нынче в ночь я буду звонить в Ростов — до начальства истину доведу. Так что ты передохни полчасика, чайку выпей для бодрости, пока в моем «рафике» постелю для тебя соорудим. Капитонов уже связался с Сочи, договорился с хирургом и — о рентгене тоже: срочно снимки проявят — должны же мы знать, что и как у тебя под кожей и мясом. Больше знаешь, не так вольно фантазируешь. Ты уж продержись маленько, а там спи день и ночь…
— Поеду, ладно. Но в больнице меня не оставляйте. Сбегу!
— Слово! Здесь лучший уход обеспечим! Более сердечный!
В курортной поликлинике определили: кости руки целы, а на ребре трещина. Хирург велел принимать обезболивающее, стараться дышать полной грудью, чтоб в легких не было застоя. По возможности, жить обычной жизнью.
