— Совершенно верно.
— И выходит, что анкету, например, моего сына здесь не найти? — уточнил Зеф-старший.
— Нет.
— Странно. А с кого же спрашивать?
— Что спрашивать? — не понял Васька.
— Ну, вот вы сейчас огласите итоги, и вдруг обнаружится какой-то непорядок. Так с кого спрашивать?
— С себя! — подсказали с места.
— Нет, я серьезно!
— Спрашивают с подчиненных, заметил грубоватый женский голос, — а дети не подчиненные!
— А кто, — начальники? — нахмурился Зеф-старший.
— При чем тут иерархия?
— А при том, что без этой иерархии получится иерархия похуже! Они сядут нам вот сюда, — Зеф-старший похлопал себя по упитанной шее, на которую действительно можно было сесть, — и удила в зубы вставят!
— Вставят! — подхватил тот мужичок.
Народ загудел. Мишка, пристукивая меня кулаком по плечу, цедил сквозь зубы еле слышно: «Да сядь, сядь, не позорься!» Васька призвал к тишине, а поднявшаяся Нина Юрьевна сказала, что этот вопрос сложный и о нем можно поговорить на отдельном родительском собрании, а с анонимными анкетами уже не переиграть — как ребята решили, так и сделали.
— Зря! — вздохнул Зеф-старший.
— Зря-зря! — поддакнул и субъект под Менделеевым, за что получил от жены новый тычок под ребра.
Осторожно вошла Авгина тетя Катя и бочком-бочком прокралась в задние ряды. Дяди Вани не было — успел, видно, клюкнуть, и тетя Катя не взяла его, хотя он, может быть, с педагогическим пылом тоже рвался на форум. Шулин сразу повеселел: мол, и за меня переживают.
А мои безбожно опаздывали. Ну и пусть! Раз их не волнует моя судьба — не надо!
Забор кашлянул и стал читать: сначала вопрос, потом — разные варианты ответов на него. В анкете вопросы стояли вперемежку, без особой продуманности, а при анализе мы их выстроили по нарастанию сложности, чтобы аудитория не расслаблялась. Я мрачновато-пристально следил за правым флангом и видел то, что и предполагал: вопросы, в которых выражалось наше отношение к друзьям, учителям, литературе, искусству, музыке, — все эти вопросы никого не трогали, потому что не угрожали прямо ни завтрашнему дню, ни здоровью. Первый шелест порхнул по рядам тогда, когда Васька объявил, что школу хотят бросить после восьмого класса четыре человека. А когда комсорг оповестил, что способными себя считают только шестеро, в институт метят двадцать пять и лишь пятеро собираются работать, родители беспокойно заворошились и зашушукались, вскидывая головы и выискивая своих птенцов, словно тут же надеясь понять, кто способный и кто куда целит…
Забор помедлил и сказал, не глядя в тетрадку:
— Курят десять человек.
— О-о! — испугались женщины.
— Пьют двадцать три.
— А-а! — в единодушном возмущении задохнулись оба ряда, а наш тревожно оживился.
Нетерпеливо помахивая рукой, поднялся Зеф-старший и обратился к Анне Михайловне и Нине Юрьевне:
— Нет, дорогие товарищи учителя, это несерьезно! Вы зачем нас собрали? Чтобы поиздеваться или чтобы по-деловому обсудить положение в классе? Если по-деловому — давайте, вы открыто — мы открыто, а издеваться — увольте. Выходит самое настоящее издевательство! Видите, что вытворяют дети: разбегаются, курят, пьют! Это же пожар! Но странный, скажу я вам, пожар: горит, а тушить некого! В кого огнетушитель направить? В белый свет, как в копеечку?.. Нет, так дело не пойдет! Это бесполезное мероприятие! — И он оглядел нас. Мишка демонстративно повалился грудью на стол и зажал голову руками, а я выпрямился. — И ты, комсорг, прошляпил — клюнул на удочку каких-то разгильдяев! Это ведь разгильдяй аноним изобрел, не иначе; это ему выгодно, чтобы все шито-крыто было, ни спроса, ни ответа! Вот вам и отсутствие иерархии! — мстительно заключил Зеф-старший и сел.
Так, значит, я разгильдяй? Прекрасно! Кто еще как выразится? Где там знаток собраний?.. И только я вспомнил про него, как он, отвоевав у соседок свое тщедушное тело, встал, решив, видно, что стоящего на виду у всех жена не посмеет одергивать и он может наговориться всласть.
— Товарищ прав насчет анархии! — круто взял родитель.
— Иерархии, — поправили его.
— Да, да! Анархию тут никак нельзя допускать! И насчет удилов прав товарищ — вставят, если проморгать! А все, думаете, из-за чего? — со всезнающим прищуром обратился он к собранию. — Из-за трусости! Они же зайцы! Пакостливы, как кошки, а трусливы, как зайцы!
Забор прервал оратора:
— Простите, как ваша фамилия? Товарища Зефа мы знаем, а вот вас… А то у нас избран секретарь, и ей положено записывать все выступления.
— Записывайте, я не боюсь! Я правду говорю, на правде вырос! — затараторил мужичок. — И не постесняюсь…
— Фамилия ваша! — потребовал Васька.
— Моя? Вон мой сын сидит. Встань, Иван! — из середины нашего ряда медленно, как росток подсолнуха при специальной киносъемке, поднялся Ваня Печкин, держа голову перпендикулярно телу. — Вот как моя фамилия! Печкин. И у нас в семье без хитростей, напрямки! Я и сыну велел подписать анкету. Подпиши, говорю, и чтобы никаких этих… секретов, потому как школа, а не шайка какая-то! И он подписал!
— Нету подписанных анкет! — громко сказал я.
— Как нету? — удивился Печкин-старший.
— Ни одной.
— Иван, ты подписал?
— Нет, — прогундосил тот.
— А почему?
— Потому что, как все.
— Ах, как все?! Слышите? — взвинтился любитель правды. — Значит, и куришь, как все?
— Нет.
— И пьешь?
— Нет, — тоньше, готовый всхлипнуть, ответил Ваня Печкин, мотая еле видимой со спины головой.
— Не ври!
Я прошептал:
— Вот зануда!
— Этот-то? Да-а, — согласился Шулин. — Чище моего дядьки!
— Он же ни черта не понимает! Что бы ему такое ляпнуть?
— Только масла подольешь.
— И подолью! Пусть он живьем сгорит! Я им всем подолью, раз они сидят, рот разинули!
Злость моя накалялась. Почему ни Забор, ни Нина Юрьевна, ни Анна Михайловна, ни остальные пятьдесят человек не перебьют этого умника, который заграбастал форум в свои лапы и с треском кособочит его? Выскочил, Наполеон, пуп земли! Дмитрий Иванович, воззвал я к Менделееву, ты хоть трахни его по башке каким-нибудь элементом потяжелее из своей таблицы! Или ты, старик Эйнштейн, сделай, ради бога, так, чтобы он убрался отсюда со скоростью света!.. Точно вняв моим мольбам, Нина Юрьевна придержала наконец ретивого скакуна, заметив:
— Товарищ Печкин, не горячитесь!
— Это же мой сын, единственный, опора и можно сказать, гордость наша с матерью! И как мне не горячиться, когда его нам портят на глазах! Золото был парнишка, послушный, нет вот, сбили с толку! Сегодня подучили нарушить отцовский наказ, а завтра подучат отцу голову оторвать! И оторвет! Прав товарищ — вставят удила!
Нина Юрьевна опять встряла:
— Напрасно вы паникуете. Вы и товарищ Зеф. Не так уж все гибельно и плохо, как вам кажется.
— Куда уж лучше!.. Ну, ладно, со своим-то я дома разберусь, а вот другие-то, другие-то? — И он с горестным вздохом обозрел нас, как братскую могилу. — Где тут смелые и честные ребята?.. Кто прямо скажет, что хочет бросить школу, а?
Застучав карандашом, поднялась Анна Михайловна и членораздельно-строго проговорила:
— А вот этого и не нужно, товарищ Печкин. Садись, Ваня. Вы можете и высказываться, и спорить, и даже кричать. И мы с Ниной Юрьевной тоже, наверное, вот-вот закричим, потому что многое понимаете неверно. Но есть одна черта, которую запрещено переступать, это тайна анкеты! Ребята в сумме своей открыли нам души, и нельзя провоцировать их на отдельные признания. Это нечестно! Они сами доверяются, когда можно.
— Доверяются они!
— Если мы, конечно, достойны их доверия.
— Ну, раз так, то помолчу, — сказал недовольно Печкин и сел с таким видом, как будто самой правде-матке сунули в рот кляп и она теперь беспомощна. — А все ж таки народец трусоват, — добавил он глубокомысленно и важно.
Во мне что-то перевернулось и жаром ударило в голову. Чувствуя, что недопустимо оставлять Печкина победителем, я выкрикнул:
— Анна Михайловна, можно мне?
— Что, Эпов?
— Я хочу довериться товарищу Печкину! — Завуч переглянулась с Ниной Юрьевной, но я уже вышагнул позади Мишки из-за стола и повернулся к Печкину лицом. — Вы хотели узнать, кто бросает школу. Так вот — я!
Печкин ворохнулся, точно собираясь снова встать, но усидел и несколько растерянно переспросил:
— Бросаешь, значит?
— Бросаю.
— Насмелился, значит, признаться? Это хорошо! А ты знаешь постановление?
— Какое?
— Министров об обязательном среднем образовании?
— Нам читали.
— Ага. И как же ты?
— А что я? Это постановление для нормальных. Если вы нормальный, то пожалуйста — обязательно образовывайтесь. А вот я, Аскольд Эпов, ненормальный! Не лезет в меня наука, хоть лопни! — вдохновенно жестикулируя, восклицал я, бочком, шаг за шагом продвигаясь к учительскому столу, словно, не надеясь на свои силы, инстинктивно искал там поддержку. — Вот вы очень умный, товарищ Печкин, а я круглый дурак!
