«Какие братья? Какой меч? — подумал генерал. — Как будто слыхал я где-то эти слова!.. Не припомню! Надо будет справиться у Бенкендорфа…»
Он передернул плечами и прошел в следующий класс, где ученики рассаживались по своим местам.
— Чей это отец пришел? — шепнул один ученик соседу.
Мальчик обернулся, увидел генерала — и обомлел. Он вскочил со своего места и гаркнул на весь класс:
— Здравия желаю, ваше императорское величество!
Не успели ученики сообразить, что им нужно делать, если это в самом деле император, как уже захлопали в коридоре все двери сразу, и директор Курбатов быстро вошел в класс. За ним шел Павлов с побледневшим, но спокойным лицом. За Павловым спешили учителя и классные надзиратели, торопливо одергивая мундир и приглаживая волосы. У двери столпились было сторожа во главе со швейцаром, но их немедленно удалили, и инспектор Павлов, низко поклонившись, сказал:
— Простите, ваше величество, виноваты, все виноваты, не узнали, не ждали.
— Пожалуйте, ваше величество, через минуту в директорской все будет готово к вашему приему! — говорил перепуганный директор.
— Как вы сказали? В директорскую? Нет-с, в актовый зал, куда немедленно собрать и всех ваших… — его величество останавливается, подыскивая подходящее слово, и с явной иронией заканчивает: — Ваших «благородных» воспитанников.
Классные надзиратели бросаются по классам, и через минуту толпа учеников заполняет зал.
Император входит — и все замирает. Слышно, как за окнами постукивает о железный карниз первая капель.
Миша стоит в первом ряду своего класса и смотрит в искаженное гневом лицо царя.
Его величество начинает говорить, задыхаясь от негодования:
— Как?! Это скопище сорванцов, носящихся галопом по коридорам, называется «Благородным пансионом»?! Хороши нравы в московских учебных заведениях! Позор!.. Это таковы-то мои «верноподданные»! Я прошел по всему пансиону, и ваши «благородные» ученики даже не узнали меня! Стишками были заняты!
Павлов, Мерзляков и Раич переглядываются.
— Чему здесь учат? Кого готовят воспитатели этого «благородного» пансиона? Может быть, они думают, что такие сорванцы, лишенные всякой дисциплины, могут стать верными слугами царя и отечества? Нет, следует немедленно принять самые строгие меры к искоренению духа вольности в этом учебном заведении! И теперь я лично позабочусь о том, чтобы эти меры были как можно скорее проведены в жизнь.
С этими словами император Николай Первый отвернулся от застывшего строя учеников и, передернув с раздражением плечами, покинул Благородный пансион.
Это произошло 11 марта 1830 года, а 29 марта последовал указ, лишивший Благородный пансион всех его льгот и превративший его в обыкновенную гимназию общего типа со введением розог для поддержания дисциплины в качестве метода воспитания.
Весной, вскоре после указа императора о преобразовании пансиона, любимец всех учеников инспектор Павлов сложил с себя свои обязанности и покинул вверенное ему учебное заведение. А вслед за ним прошение об уходе из пансиона подали несколько воспитанников, и в их числе один из лучших учеников — Лермонтов.
— Протест, протест! — шепотом говорил в учительской директор, грустно покачивая головой. — Да-да, в короткое время не узнать стало нашего Университетского пансиона… Одна печаль!
Из больших окон полукруглой столовой видны высокие, раскидистые липы и лиственницы старого парка.
Великолепный парк и цветник Середникова — большой подмосковный, купленный Димитрием Алексеевичем Столыпиным незадолго до смерти, в 1825 году, славились по всей округе. Мишель Лермонтов вместе со своей бабушкой уже второе лето проводит здесь, у гостеприимной хозяйки Екатерины Аркадьевны,[36] вдовы Димитрия Алексеевича.
Засунув в карман небольшую тетрадку и карандаш, он исчезает в густой тени столыпинского парка в тот ранний час, когда в доме еще не поднимают шторы и молчат веселые девичьи голоса.
Немного позднее чье-нибудь светлое платье мелькнет в зелени тенистой дорожки и звонкий голос крикнет:
— Мише-ель!..
На зов ответит лишь шум листвы да где-то в вышине пугливая птица хлопотливо перелетит с ветки на ветку.
А еще позднее…
— Кати́шь, вы где?
— Сашенька, иди скорее!
— А где же Мишель?
— Опять спрятался со своей тетрадкой!
Удары колокола уже зовут всех к раннему обеду. Усаживаются во главе стола, около хозяйки, почетные гости и гостьи, и с шумом занимает места молодежь. Взор бабушки устремляется к дверям, и вот, наконец, мимо застывшего с салфеткой в руке старого лакея торопливо проходит ее внук. На слегка загоревшем лице его блестят оживлением темные глаза. Проходя к своему месту, он прислушивается к разным возгласам на его счет.
— Я не сяду с Мишелем!
— Посади его рядом с собой.
— Идите сюда, Мишель!
— Мишель, я запрещаю вам садиться рядом со мной! — повелительный голос раздается громче других.
Мишель останавливается около черноволосой и черноглазой девушки, сидящей напротив Сашеньки Верещагиной.
— Но почему же? — спрашивает он, вспыхнув, и голос его дрожит.
— Потому что вы меня обманули!
Она говорит тоном избалованного ребенка.
— Обманул? Вас?! Ни-ког-да!
И, несмотря на запрещение, он садится на пустой стул рядом с ней.
— Вы обещали вчера написать стихи обо мне, а вместо того прочитали что-то про рабство и про цепи — одним словом, опять про Россию, хоть и от имени какого-то турка. Как это скучно!
— Скучно? — повторяет он с какой-то тоской. — Но ведь я писал правду!
— А зачем о ней писать? — Черноволосая девушка, Катишь Сушкова, пожимает плечами. — Сочинители должны писать только о любви и иногда еще о женской красоте!
— Ах, нет, нет! — горячо восклицает он. — Вы не правы! — И, точно вдруг испугавшись своей горячности, умолкает.
— Мишель! — окликает его Сашенька Верещагина. — А я даже наизусть запомнила ваши стихи!
— Какие, Сашенька? — смущенно спрашивает он.
— А вот эти самые, сначала про рабство, а потом про уединенье: «Он любит мрак уединенья». Видите, как я внимательно вас слушаю! — Сашенька с важностью наклонила свою белокурую голову и торжествующе смотрела на Мишу.
— Разве я вам читал эти стихотворения? — спросил он неуверенно.
— Вот это прелестно! Он говорит, что не читал их!
— Я совсем не это говорю, я просто не помню.
— В таком случае вы должны верить старшим, — наставительно говорит Катишь.
— Да, Мишель, — весело поддерживает ее Сашенька, — потому что мы с Катишь мудрые и ужасно взрослые. И я вам сейчас все-все напомню. В воскресенье, третьего дня, вы вернулись с далекой прогулки, и были чем-то взволнованы, и спрятались в беседке, и вы что-то писали, А мы с Катишь застали вас на месте преступления и потребовали, чтобы вы прочли нам свое сочинение. Теперь вспомнили?
— Кажется, да, — хмурится Миша.
— Ну вот. И тогда вы сказали, что не можете этого показать ни за что на свете, а можете показать только два стихотворения.
— И тут же обещали написать третье — про меня, — добавляет Катишь.
— Я написал.
— Да? — Катишь уже милостиво улыбается. — Где же оно? Дайте мне немедленно!
— Я принесу вам вечером. Оно не совсем… кончено, Я был очень занят в эти дни.
— Чем же?
— Моей поэмой.
— Конечно, ваша поэма посвящена какой-нибудь девушке и носит ее имя? Правда, Сашенька?
— Я тоже так думаю, — говорит уверенно Сашенька.
— Скажите нам по крайней мере, как называется ваша поэма? Как имя ее героини?
— «Демон», — говорит Миша.
Сашенька молчит. Катишь с легким пренебрежением смотрит на побледневшее лицо поэта.
— «Демон»? — повторяет она. — Вот удивительно! И каков же на вид ваш демон? У него есть рога и хвост? Скажите же, Мишель! На кого он похож?
— На ясный вечер, — помолчав, отвечает Миша.
* * *
Заплетая на ночь перед зеркалом свою тяжелую черную косу (предмет ее гордости) и всматриваясь в свое отражение, Катенька Сушкова сказала, усмехаясь:
— Согласись, Сашенька, это все-таки смешно!
— Что именно?
— Стихи Мишеля! Сегодня он передал мне в парке третье стихотворение!
— Но ведь ты же сама хотела, чтобы он написал тебе стихи?
— Да, хотела. Но я совсем не думала, что он будет писать мне о своей любви. И вообще он просто комичен, этот подросток, разыгрывающий из себя какого-то разочарованного старца! На самом деле он просто мальчик с дерзкими глазами — вот и все.
— Нет, это совсем не все! — Сашенька отошла от окна и стояла теперь перед своей подругой, глядя на нее почти гневными глазами. — Совсем не все! — повторила она. — В Университетском пансионе он считался лучшим из лучших и теперь, наверно, очень скоро будет студентом, и он пишет прелестные стихи, и он мой друг. Вот! И ты не должна обращаться с ним так пренебрежительно!
