— Владик, — донёсся до него голос мамы, — ты что, заснул? Я зову, зову… Ужин на столе.
Обращаться за помощью к родителям было сейчас бессмысленно. Во-первых, он уже спрашивал папу об Анчаре там, во дворе, но папа ему даже не ответил. Во-вторых, мама и папа могут решить, что он бесчувственный, думает о собаке, а не о людях…
Значит, надо действовать самому. После ужина мама ляжет спать, а папа будет ещё долго читать свои медицинские книги — он читает их каждый вечер, говорит, что боится пропустить что-нибудь новое. Ладно, ляжет и Владик, но спать не будет, а притворится спящим… И как только папа погасит настольную лампу и заснёт, Владик тихонечко встанет и пойдёт за Анчаром. Как выбраться на шоссе — он знал, в каком направлении уехала шоколадная «Волга» — тоже знал по рассказам водителя: тот говорил, что катастрофа произошла возле какого-то колодца, где есть съезд на лесную просеку. Он пойдёт очень быстро и к утру обязательно будет дома. А вдруг Анчара придётся нести на руках? Может, удастся остановить попутную машину? Хорошо, что у него в коробочке из-под леденцов лежат два рубля — всё, что пока удалось собрать на велосипед…
* * *
Почему ночью всё кажется незнакомым и таинственным? Даже двор, известный до последнего камушка, выглядит так, как будто за каждым деревом кто-то притаился и только ждёт удобного мгновения, чтобы кинуться на тебя сзади. Хуже всего на базарной площади: её надо пересечь из конца в конец, а ведь площадь обнесена островерхим забором, и кажется, будто ты попал в какую-то западню… А какая она большая, эта площадь! Днём тут очень весело и красиво: фрукты продают не килограммами, как в городе, а вёдрами, масло — овальными тугими ядрами, завёрнутыми в капустные листья, а лук, красный перец, сушёные грибы — длинными вязками, висящими на шее у продавцов, как диковинные ожерелья. Но сейчас, ночью, Владику здесь жутко.
Столы, наконец, пройдены, теперь надо пробежать мощённую булыжником площадь. По воскресным дням здесь стоят колхозные грузовики, с которых продают белых, отчаянно квохчущих кур или оранжевые абрикосы. Площадь замыкают голубые от лунного света приземистые каменные амбары, между ними есть проход к калитке, выходящей в короткий глухой переулок, который упирается в шоссе. Но в тот самый момент, когда Владик ныряет, как в ледяную воду, в этот узкий чёрный проход, раздаётся крик «Стой!», и от дверей ближайшего амбара отваливается огромная, нелепая, какая-то остроконечная фигура…
Сердце у Владика летит в бездонную пропасть, а ноги вместо того, чтобы удариться в аллюр, делаются ватными и не могут двинуться с места.
— Куда собрался? — говорит фигура дребезжащим стариковским голосом. — Ночь на дворе.
Владик молчит, но постепенно понимает, что это — сторож, ну да, обыкновенный сторож: просто он в длинном прорезиненном плаще с поднятым капюшоном.
— Да ты не дрожи, не дрожи, — говорит сторож. — Бежать ночью не боишься, а с человеком поговорить — боишься. Может, украл чего-нибудь, а? Ну, признавайся!
И тут Владик неожиданно рассказывает сторожу всё. Наконец-то за целый день нашёлся человек, готовый его выслушать. И Владик говорит, говорит… Про Ивана Саввича и Анчара. И про то, как самоходный кран притащил в их двор растерзанную «Волгу». И как плакал водитель, уткнувшись в дверцу своей кабины. И как он, Владик, ждал-ждал, пока уснёт папа, и нечаянно уснул сам и проснулся только в три часа ночи… И как он всё равно пойдёт и спасёт Анчара.
Сторож слушал очень внимательно, рядом с ним Владику было совсем не страшно, и вся эта экспедиция за Анчаром снова стала казаться ему вполне осуществимой. Он даже стал орать и размахивать руками:
— Сейчас, значит, в переулок, потом по шоссе…
— Сорок километров пешедрала? — осведомился старик. — Ты в уме, нет?
— Ну и пусть сорок, — сказал Владик. (По правде говоря, он не думал, что это так далеко, но сдаваться не хотел). — Ну и пусть! А как же Анчар? Вдруг его там волк задерёт? Или рысь! Или у него лапа сломана! Пусть пропадает, да?
— Тут не то что волка — зайца на сто вёрст кругом не сыщешь, ухмыльнулся сторож. — Всех охотники перестреляли. А ты вот чего, ты меня слушай: я собак знаю, я с ними всю жизнь живу. Придёт твой пёс домой. К утру и добредёт помаленьку. Его, видать, оглушило при аварии, вот он к людям и не выполз — вылетел из багажника и откатился в кусты. Как очухается — обязательно пойдёт домой. Собаки всегда домой идут, это у них в крови.
— А если не придёт?
— А ежели не придёт — значит, проси у батьки машину, ихнюю, с красным крестом. Ясно? Да он, небось, дома уже, под дверью лежит. Ты топай, топай!
И Владик «потопал». Вокруг всё было белёсо-серым и ничуть не страшным. А когда Владик дошёл до своего дома, то солнце окрасило крыши, деревья и тротуар в золотисто-розовый цвет. Но в подъезде было сумрачно — только один узкий длинный луч пробился сквозь запылённое лестничное оконце на площадку. И на этой серо-жёлтой полоске, прижавшись вплотную к опечатанной сургучом двери квартиры Ивана Саввича, лежал Анчар.
* * *
На улице совсем темно — значит, уже одиннадцать часов. Под притворённой дверью Владикиной комнаты — тоненькая полоска света: это папа читает за своим столом, прикрыв сверху лампу сложенной вдвое газетой. И Анчар спит на подстилке в прихожей. Владику тоже пора спать — вот уже полчаса или даже час, как он лежит в постели. Но он не спит, а думает.
Три недели живёт у них Анчар. За это время его ни разу не взяли на поводок. Не привязали в прихожей. Не засунули в тесный багажник. Он может гулять во дворе сколько захочет. И хромать он уже не хромает: папа вылечил его раненую лапу. Почему же, почему Анчар не считает ни папу, ни маму, ни Владика своими хозяевами? Почему не бросается им навстречу, не виляет хвостом-обрубком? Даже на имя своё не откликается. Владик может хоть целый час звать его: «Анчар, Анчар!», приглашая к реке или во двор, — пёс даже не пошелохнётся. Он ест, когда проголодается, и выходит во двор, когда ему очень нужно: встаёт с подстилки и понуро ждёт у дверей. В комнаты он и не заглядывает, хотя двери распахнуты и днём, и ночью. Он лежит в прихожей, в таком же углу, как и у Ивана Саввича, и смотрит на дверь. Так он лежал и в то утро, когда Владик обнаружил его — окровавленного и измученного — на лестничной площадке. Владик тогда ринулся к нему с воплем: «Анчар!» — и ждал, что пёс тоже бросится к нему, Владику, единственному человеку, который не забыл о нём, не бросил в беде. Но Анчар равнодушно скользнул по Владику взглядом и отвернулся. А когда Владик, ухватив пса за ошейник, попробовал отвести его к себе домой, Анчар приподнял верхнюю губу, показал белые клыки и тихо, но грозно зарычал.
Он лежал на лестничной площадке целый день. И целый день около него крутился Владик. Сначала он принёс Анчару попить, и пёс вылакал всю воду, так что пришлось снова наполнить миску. Потом Владик принёс большую сахарную кость из бульона, но Анчар на неё даже не посмотрел. Тогда Владик решил, что пёс не желает есть с полу, вылил из миски воду и положил туда кость, но и тогда Анчар не стал есть. Он пристально смотрел на входную дверь и ставил торчком уши, как только раздавались чьи-то шаги. Потом уши опускались: ведь ни Иван Саввич, ни его жена не могли уже войти в эту дверь, а Анчар ждал только их. Один раз он встал и с трудом вышел во двор, и тогда Владик заметил, что его правая передняя лапа кровоточит. Пришлось пойти на крайнюю меру — позвонить папе в больницу. И папа не рассердился, а очень скоро пришёл и осмотрел раненую лапу — на него Анчар не рычал, а только шумно вздыхал от боли. Потом папа вызвал из больницы медсестру Ларису, и они тут же, на лестничной площадке, наложили на лапу шов. Анчар всё это стерпел, но идти к Владику домой отказался. Владик сумел только подсунуть ему под бок старое ватное одеяло. Папа велел выбросить кость из миски, налить туда свежей воды и оставить пса в покое.
Ночью Владик несколько раз вставал, подходил на цыпочках к двери и смотрел в замочную скважину. Анчар лежал, положив голову на забинтованную переднюю лапу, и в открытых глазах его стыла тоска. И только на следующий вечер Анчар вдруг встал и поплёлся в прихожую Владикиной квартиры, как будто знал, что отзвучали уже траурные мелодии и речи, и над его хозяевами воздвигнут рыжий бугорок, заставленный венками с алыми лентами.
Так и живёт теперь у них в квартире совершенно чужой пёс, и даже белый кудлатый Пуська — шестимесячный щенок, принадлежащий третьекласснице Верке, такой ещё глупый, что его даже нельзя взять на поводок, потому что он валится на спину, визжит и лапами пытается содрать с себя ошейник, — даже этот крохотный Пуська доставляет своей хозяйке куда больше радости, чем Владику его красавец Анчар. Когда Верка прибегает с речки или с базара, весь двор видит, как радуется Пуська: он ползает на брюхе, крутится волчком и всё норовит подпрыгнуть и лизнуть Верку в нос или в глаз. А если кто-нибудь в шутку замахивается на Верку, Пуська бросается и лает на обидчика, защищая свою драгоценную хозяйку. А вот когда Владик прибежал во двор в компании мальчишек, увидел Анчара, которого мама выпускает в любое время, потому что он никуда не уходит со двора, и крикнул в тайной надежде: «Анчар, ко мне!», пёс даже ухом не повёл.
