Мне было некогда, но все-таки я побежала к Фаинке. Когда-то к ней еще пойти надумаешь! Просто так, в гости, к Фаинке идти ни за что не надумаешь, а по делу — когда-то это еще случай подвернется.
Я люблю ходить по нашим улицам, когда там мало народу. А днем, особенно в плохую погоду или когда жарко, у нас на улицах почти всегда пусто. Идешь и представляешь себе всякую ерунду: а может быть, город у нас заколдованный — все взяли и уснули. Или представишь вдруг, что город наш лежит на берегу моря. Вот повернешь за угол и увидишь его — синее, с парусом. Или серое, с белыми айсбергами на горизонте… Или взбредет вдруг в голову, что все в городе у нас повымерли, и я одна-одинешенька осталась. Кричи «караул» — никто не поможет.
Придумываешь вот так, придумываешь, и в самом деле вдруг казаться начинает, что все повымерли или уснули… Пока не столкнешься нос к носу с Колькой Татаркиным. И чего это он третий день торчит возле ларька, где продают газированную воду и пирожки? И ест пирожки с повидлом.
Я терпеть не могу Кольку Татаркина, потому что он лупил меня еще во втором классе. Но когда я увидела Кольку возле ларька с газированной водой, я вдруг ни с того ни с сего пожалела, что на мне не то, новое, с якорями, платье. Странно… я прошла мимо Кольки по-балерински — ступая ногами не прямо перед собой, а отставляя ступню левой ноги немного влево, ступню правой — вправо, левой — опять влево, правой — вправо, а кисть свободной руки держа на весу. И чтобы рука была красивой, три пальца из пяти отставила. Так ходила Татьяна Петровна. И точно так же она отставляла три пальца — получалось очень красиво.
Влево-вправо, влево-вправо, влево-вправо!..
Фаинкина мать еще весной сказала, что у нас сейчас такой возраст, когда уже вот-вот выяснится, будем ли мы всю жизнь красивыми или нет. Ее Фаинке можно было не переживать, Фаинка и теперь красивая, таких длиннющих ресниц ни у кого в школе нет. А мы — я и полкласса — сразу переполошились. Правда, мы друг другу ничего не говорили, но Фаинка все равно почему-то догадывалась, о чем мы думаем.
— Я за вас за всех одна отдуваюсь — ругала нас Фаинка. — Про меня сплетничаете, да? Такая-сякая! Волосы синькой моет! Куртку у дяди украла, чтобы кожаное платье сшить. А вы все примерные, да? А почему зеркальца в портфелях таскаете?
Мы набрасывались на Фаинку всем полклассом, мы ругали ее, мы даже готовы были ее поколотить, но ведь все равно это было правдой — мы очень хотели быть красивыми! И я тоже.
Влево-вправо, влево-вправо, влево-вправо…
Узнать бы, перестал Колька есть свой пирожок или нет!
Не успела я войти к Фаинке, не успела с ней поздороваться, не успела даже сама Фаинка разглядеть толком, кто это к ней пришел, как она выбежала навстречу, закатила глаза к, потолку, сложила лодочкой руки на груди и сказала:
— Отгадай, что я изобразила!
Фаинка собиралась стать артисткой, как и ее мать, и поэтому вот уже целых полтора года училась смеяться художественным смехом, художественно рыдать и вообще изображать всякие переживания. А нам — мне и полклассу — приходилось сроду эти переживания отгадывать.
Я подумала и сказала:
— По-моему, ты кого-то испугалась.
— Что ты! — обиделась Фаинка. — Я же страдание изобразила!
Вот всегда так — загадывает «страдание», а мы отгадываем «испуг», загадывает «испуг», а мы отгадываем «радость».
— А, это ты, Люська! Здравствуй! — сказала, наконец-то, Фаинка, разглядев меня. — Ну? Что?
— В Австралии один человек съел автомобиль, — сказала я. — Разбил на куски и съел. Порциями.
— Врешь, — сказала Фаинка. — Скажи лучше, кто это к Татьяне Петровне приехал.
— Жених приехал, — сказала я. — Позавчера еще. Третий день в гостинице торчит.
— Врешь!
— А зачем мне врать? Он каждый день перед ней на колени становится и вашим величеством называет.
У Фаинки загорелись глаза — совсем как тогда, когда она рассказывала про то, как привидение выло на нашей крыше.
Я так и знала, что у нее загорятся глаза!
— Слушай, Фаинка! Надоела ты мне до смерти. Если хочешь знать, Татьяне Петровне и вообще нам всем сейчас не до женихов.
Я прикусила язык, хотя его уже поздно было прикусывать.
— Почему? Почему не до женихов, а? Почему, Люська? А?
— Потом расскажу, — сказала я. — После.
— Можешь и не говорить! Я и так знаю, почему это вам вдруг не до женихов! Я же знаю, что у вас дома творится! Я же еще весной говорила! Я же видела!
— Видела?
— Ага.
— Привидение?
— Ага.
— На крыше?
— Ага.
Если бы только она знала, что привидение на нашей крыше — это я. Это я в тот вечер ловила на крыше нашего кота Ваську. Он сидел там часа два нос к носу с каким-то чужим котом, и они орали друг на друга так долго и так истошно, что мама заявила: «Если через пять минут они не замолчат, им обоим будет плохо». Вот я и полезла нашего Ваську спасать. Васька расцарапал мне руки до крови, и я выла от боли, но я вовсе не проваливалась в чердачное окно, я слезла с крыши по забору.
Я не успела с Фаинкой разговориться как следует, потому что в комнату заглянула Фаинкина мать. Увидев меня, она покивала мне головой и снова скрылась за дверью. Я знала точно, что сейчас она принесет пирожков на тарелке или ягод и будет меня угощать. Эти пирожки и ягоды мне всегда мешали с Фаинкой ругаться. Поэтому я заторопилась домой, я сказала Фаинке, что у меня к ней одно важное дело, что я ей потом кое-что интересное расскажу, но что у меня сейчас нет ни минуточки свободного времени, потому что Татьяна Петровна ждет уже целый час кефир.
Фаинка обиделась и опять хотела изобразить страдание, но в этот момент в дверях комнаты показалась тарелка с оладьями, и я вылетела на улицу, хотя мне и не хотелось обижать Фаинкину мать.
Когда я вернулась с кефиром домой, то выяснилось, что Марулька уже накормила Татьяну Петровну кашей. Теперь Марулька стояла посреди кухни и вылизывала пальцем кастрюлю. Хозяйство у них велось всегда шаляй-валяй. Обед они готовили редко, а спички и соль у них вообще никогда не водились, и они бегали к нам занимать то по спичке, то по щепотке соли. А я нарочно и спички, и соль прятала подальше. Пусть просят!
Я спросила у Марульки, как здоровье Татьяны Петровны, и сказала, что купила ей кефиру. Марулька дернулась было за моими бутылками, но я шлепнула ее по руке и понесла кефир Татьяне Петровне сама.
Я бы могла не относить сама этот кефир. Я вообще бы могла не бегать за ним сломя голову, но мне очень хотелось лишний раз побывать в Марулькиной квартире… Здесь на стенах висело штук тридцать картин, и больших, и маленьких. Некоторые были так себе, некоторые же были очень красивые с красивыми названиями: «Лес утренний», «Сказка», «Девочка и Луна»… На этой, последней картине, была нарисована маленькая босоногая девчонка с золотистыми волосами. Девчонка стояла в лодке посреди синей воды и, подняв вверх лицо, держала на ладонях лунный свет. Все в картине было залито этим светом: и вода, и лодка, и сама девчонка, — таким ярким, таким легким, что казалось, через несколько секунд и сама Луна плюхнется девчонке в руки. Девчонка станет космонавтом. Это было ясно. Уж больно по-хозяйски она держала лунный свет в руках, совсем, как Марулька кастрюльку с манной кашей. Да и вообще девчонка с луной чем-то здорово смахивала на Марульку, поэтому я эту картину не очень любила.
Я любила ту, что висела в самом верхнем левом углу. Эта картина была небольшая, чуть побольше крышки табуретки. По тяжелым серым волнам мчался высокий красивый корабль под парусами. Волны захлестывали палубу, тучи придвинулись к самым мачтам, а корабль весь светился странным таинственным красноватым светом… Непонятно было, откуда идет этот свет — светились мачты, паруса, палуба. Но самым непонятным было то, что корабль-парусник двигался против ветра. Ветер бил ему прямо в нос, рвал назад потрепанные, светящиеся красным светом паруса, а он все-таки шел вперед! Было хорошо видно и понятно, что корабль движется вперед, а не назад. А на палубе стоял человек в развевающемся плаще, в высоких сапогах и с непокрытой головой. Стоял и смотрел вперед, подставив лицо ветру. Он был молодой и очень красивый, и глаза у него были такие же, как море, — серые и суровые! На раме картины было написано: «Капитан Корнелий Вандердекен».
Я влюбилась в этого капитана еще тогда, когда носила ботики с меткой. Мне казалось, что я знаю его давно-давно, тысячу лет, хотя картина эта, так же как и все остальные, что висели в Марулькиной квартире, были написаны всего лишь двадцать или двадцать пять лет назад. Ее написал Петр Германович, отец Татьяны Петровны. Марулькин дедушка. Он не был художником, он работал режиссером нашего театра, но картины он рисовал все равно так хорошо, что Виктор Александрович даже написал о нем статью, и ее напечатали в областной газете.
