— Гора, — сказала Ленка. — Далеко-далеко по всей округе отсюда музыка льётся. Здесь бы храм, здесь бы орган, колокол, красоту, а что вместо того? Палка с мусором, кто-то даже штаны намотал, чтобы все знали, что он вниз без штанов шёл! А камни, камни — точно кладбищенские обелиски! Вадька, смотри: такой-то город, такая-то школа, имя, дата… Упокоились!
Я только за рукав её подёргал. С другой стороны, внизу, жаждущие славы и памяти накатали по полю больших глыб и имена свои из них сложили. Чтоб даже из космоса видать было: «Здесь был Вася!» Вот они мы какие, любуйся, Вселенная: это мы! Мы! Мы!..
Пока мы смотрели по сторонам, Борька спускаться начал. Пришлось догонять. Так ведь он нарочно взял в сторону, завёл нас на другую тропу по другому склону, мы долго плутали и не видали больше ни пихточки, ни надписи той, и ни Фёдора, конечно. Еле доплелись затемно до лагеря. Но зря он старался, Борька, потому что земля круглая и рано или поздно все наши поступки и непоступки к нам же и вернутся.
Народ почти весь ушёл, остались только костровища, примятая жухлая трава да мусорные кучи — где побольше, где поменьше.
— Не рыдай, — сказал мне Борька, хотя я вовсе не рыдал. — Не первый век стоит Таганай, как видишь, не упал ещё. Природа живучая, умеет восстанавливаться. В конце концов, есть здесь всякая администрация, это их забота — о порядке думать, мусор вывозить или там закапывать. А мне за это не платят. Не потащишь же ты эти банки вниз на своей спине, а? Я-то лично небось тоже хочу что-нибудь увидать, кроме камней под ногами. Что, кто ужин будет готовить — опять я?
Мы с Ленкой начистили картошки и пошли по стоянкам. На одной Ленка чуть не расплакалась: у кого-то хватило ума половину живых пихт надрубить. В другие деревья где гвозди повбивали, где кору ободрали. А если с них самих вот так кожу?
Борька наладил костер — за нами пошёл. Холодно уже, а ему всё нипочём: идёт раздетый, мышцы по телу катает, зуб на груди болтается.
— А, — говорит, — глядите: вот тут ножички метали. Это, братцы, ещё какое искусство. Слабо вот так с трёх шагов в цель попасть.
Достал из кармана нож и как метнёт в пихту!
— Ах, как метко! Видно, долго тренировался? — восторженным голосом спросила Ленка.
— Да уж с первого раза так не выйдет, — довольно согласился Борька.
— Ах, вот как, ну молодец! — сказала Ленка. — А в меня — в меня тебе не слабо попасть? С трёх шагов! А?
Ушла в лагерь, спальник свой (то есть, напрокат взятый, конечно) свернула и пошла из палатки на другую стоянку. Я думал — не пойти ли за ней, но не пошёл, потому что у меня ангина хроническая — лишний раз не погеройствуешь. И остался, как последний трус. Ленка-то не обиделась, а вот я сам на себя очень обиделся.
А Борька усмехнулся, костёр пожарче развёл и за гитару взялся. Теперь уже никто его не перекрикивал — бился его голос об Откликной гребень и далеко по округе разносился. Пел Борька про женское коварство, про неласковую судьбу, про политическую несправедливость… Этакий тоскующий бунтарь-одиночка. Которого жизнь побила, любовь обманула, и который ни во что уже не верит. Пел проникновенно, и я на месте Ленки, возможно, прослезился бы и простил его. Но Ленка, кажется, нимало не слезилась и только застегнула свой спальник полностью.
Ночь была звёздная и холодная. К утру совсем закоченеть можно было. Зато утром солнце глянуло, чуть потеплело, и уснули мы с Борькой крепче крепкого, и проспали аж до полудня. Кстати, не исключено, что Борька спал так долго из принципа: у него под головой котелок картошки стоял, которой Ленке так вчера и не досталось.
А проснулся я оттого, что затопал кто-то по тропе, и мужской голос сказал:
— Да-а, видать, и здесь был Фёдор!
Оба мы с Борькой подскочили. Он, видать, испугался, что ему палатку испортили или как-то ещё отомстили. А я, удрученный своим малодушием, ринулся хотя бы сказать, что Фёдор ни при чем и надпись на сторожевой башне — совсем не его.
Вылезли мы из палатки и поразились. Убрана была наша полянка, щепки подметены, банок наших пустых как не было. А в костровище на четвертушке альбомного листа — компьютерная распечатка. Я её полностью перепишу, очень уж она полезная.
«Человек!
Если ты разводишь огонь там, где нет костровища, прошу тебя, пожалуйста, потрать десять минут на то, чтобы защитить природу. Возьми нож или топор и аккуратно срежь верхний слой дёрна — сантиметров в пять высотой. Скатай его в коврик и отложи. А когда будешь уходить, разровняй золу, положи сверху коврик и полей его. Ведь это так просто.
Пожалуйста, не разводи костер около корней деревьев. Им больно. Ещё больнее живым деревьям, когда их рубят или заживо обдирают с них кожу.
Консервные банки совсем недолго обжечь в костре и заплющить топором. Лёжа после этого в костровище, они постепенно превратятся в окалину. А алюминиевые банки прогорают целиком, как и пластиковые бутылки.
Пожалуйста, потрудись убрать за собой щепки. Траве так же трудно расти сквозь них, как нам жить, если бы у нас с тобой дома валялись бы разные посторонние предметы.
Ты уже снял палатку? Прошу тебя, потрать еще чуток сил на то, чтобы полить траву, которую ты примял за ночь. Пусть ей хватит сил оправиться от твоего визита.
Если кто-то из твоих друзей не знает этих простых правил, расскажи ему. К сожалению, кроме тебя, больше некому этого сделать.
Человек, пожалуйста, будь человеком. Это так важно. Спасибо тебе, если ты меня услышал, а я как сумел, так и написал. Ф.
P.S. Что посеем, то и пожнём…»
Пока Борька это дело осмысливал, я к прохожим туристам побежал справедливость восстанавливать.
— Вы, говорю, с Долины сказок?
— С Круглицы, а что?
— Это не Фёдора, — говорю, — надпись!
— Какая надпись?
— Жёлтым по камням, где пихта с тряпками была.
— Никакой надписи я там не видел, — говорит один. — А если где и есть, то уж конечно, не его надпись.
— Ну, коли уж там Фёдор был, теперь там никаких надписей не осталось, — сказал второй. — Вот человек, а! Столько стоянок очистил, теперь, должно быть, отлёживается где-то. Дай Бог здоровья. Ты-то его знаешь, что ли?
— Не совсем, — говорю. — Так… видел. А в каком смысле отлёживается?
— В таком, что попробуй сожги килограмм полиэтилена, и посмотрю я на тебя, какой ты бодрый будешь!.. Кстати, имей в виду: если когда-нибудь вот так дымом отравишься, пей рябиновый отвар.
— Ладно, идём, — кивнул первый. И ушли они по тропе на Гремячий. И у этого первого рюкзак так звякал, словно доверху был бутылками набит стеклянными. А может, мне уж это так помечталось, не знаю.
Пошёл я на полянку с ранеными пихтами Ленку будить. Чистота там была — не узнать. Зарубки смолой замазаны и ещё чем-то. Банок нет, мусора нет, очаг поправлен, пакет соли под камень упрятан, чтоб дождь не мочил. Только Ленка под деревом спит застёгнутая, комочком свернувшись.
— Ленка! — говорю. — Это не ты тут чудо сотворила?
Она голову высунула — разахалась. Не она.
— Эх, ты, всё проморгала! — говорю. — Не видишь, белым по чёрному написано: здесь был Фёдор! А ты-то и не проснулась.
Ленка вскочила, спальник к палатке оттащила и по стоянкам пошла. Везде чисто-чисто. А на дальней поляне мы костровище нашли, в котором сплошь банки обожжённые и заплющенные — штук сто, не вру! И поленница рядом аккуратная, пакетом прикрытая от дождя. Видно, здесь больше всего Фёдор был. Был — и ушёл…
Ленка вернулась, два сухаря в карман, бутылку маленькую воды прихватила и пошла.
— Куда ещё? — сказал Борька.
— На Откликной.
— Не ходи, — буркнул он. — Там такая сложность, ступишь куда не надо — и рухнешь.
— А с тобой можно? — спросила она.
— Со мной хоть на край света, — ответил Борька. — Но это если мне захочется. Если передо мной извинятся по-хорошему.
— Если с тобой можно, то и без тебя можно, — сказала Ленка. — Айда, Вадька! Где твой фотоаппарат?
Стали карабкаться. Ленке непременно надо на самый верх. Вчера на Круглице дрожмя дрожала, а тут в такие щели лезет, что оторопь берёт. Как вернёмся — непонятно. Я уже лез от безысходности за нею, чтоб одному не остаться.
— Ленка, ты чего такая?
— Может, мы его увидим сверху, — сказала она.
— Кого? — удивился я. — Что ли, Фёдора? Ты, никак, Ленка, влюбилась, а?
— Не твоё дело, — сказала она.
Значит, так и есть…
Ну вот, а я за нею лез, лез и всё думал… Кажется, одинаковые камни как внизу, так и наверху, но разница между ними есть. Потому что с каждым шагом в высоту растёт ответственность. Внизу я прыгну даже на шатающийся камень, уповая на тот один случай из пяти, что авось всё будет нормально, ну а нет — так нет, невелика беда. Как дело в гору пойдёт — я уже только за тот камень возьмусь, который на девяносто процентов надёжен. А на самом, самом верху, где под ногами — бездна из бездн, мне нужен только тот камень, который на все сто надёжен. А если нет такого, я лучше сто раз подстрахуюсь и другие пути поищу.
