«Я тоже», - подтягивает Штоф.
- Ну, за это молодцы, что честно сознаетесь, a Тишалова славный товарищ, никого выдать не хотела. Что ж? Повинную голову, говорят, и меч не сечет, и я вас этот раз наказывать не буду, да Тишалова и так уж претерпела, ишь как напомадилась! - A что, Шура, небось противно? - Только впредь, дети, чтобы этого не было. Правило не пускать вас вниз не я выдумала, но исполнять его и слушаться старших меня я обязана; если же вы будете продолжать туда бегать, то по вашей милости y меня будут крупные неприятности. Зачем же нам с вами ссориться? Правда? Значит, впредь ничего не делать без спросу. Ну, a теперь марш завтракать, вон уж Ермолаева вытерпеть не может, жует что-то.
A это правда, Ермолаева наша всегда есть хочет, на всех уроках что-нибудь да жует. За то и толстая она, как кубышка, красная, и всегда ей жарко.
Смеху и разговоров что y нас потом было! Мамочка тоже очень смеялась, когда я ей все подробно рассказала.
A Снежины, оказывается, живут в одном доме с нами, - только мы во втором, a они в четвертом этаже, так что мы теперь всегда с Любой вместе из гимназии возвращаемся.
Приходит сегодня Барбосина в класс, смотрим - тетрадки под мышкой тащит. Молодчина, вчера написали, a сегодня уже и готово, поправлено.
Села, расписалась в журнале, вое как следует быть, потом тетради раздавать, - ах! Извините пожалуйста, но те, - вместо седьмого Б, седьмой A хватила; a небось принеси мы вместо русской тетради: ну хоть арифметику, непременно наворчала бы.
«Ну, - говорит, - кто ж это вниз сходит, да настоящие тетради принесет? Хотите, Старобельская?»
Вот вопрос! Кто ж это не захочет вниз пробежаться, да еще во время уроков, когда по дороге во всякий класс заглянуть можно?
- Хочу, - говорю, - Ольга Викторовна, да еще как хочу.
«Ну, так и маршируйте, да по дороге не растеряйте половины, ведь y вас всегда все форточки в голове настежь».
Я было по обыкновению пулей полетела, но Евгения Васильевна остановила меня, велела идти тихо и не шуметь, чтобы не мешать заниматься другим классам.
Дамская комната в самом конце нижнего коридора, дальше первого класса. Вот, прохожу я мимо него и вижу - что за штука? Уж больно там что-то хитрое происходит.
Остановилась, конечно, y стеклянной двери, смотрю. На полу разостланы четыре простыни, на каждой из них лежит по ученице, a четыре другие берут их за руки и со всех сил то к себе потянут, то от себя отпихнут, да еще и ноги для чего-то в коленях сгибают. Что за ерунда? Я сперва думала, они себе так, одни дурачатся, Потом вижу - нет: и классная дама, и докторша, что y них гигиену или геометрию, не знаю, что-то преподает, обе глядят та это, не злятся, но и не смеются. Я и про тетрадки забыла, стою, вытаращив глаза, и смотрю на это беснование.
Может я и долго так бы простояла, да одна моя знакомая девочка, Попова, в это время из класса напиться вышла.
«Ты тут что делаешь?» - спрашивает.
- Нет, - говорю, - вы то вот там что вытворяете?
«А это, - отвечает, - искусственное дыхание».
Ногами-то, да руками? Да кто ж это когда так дышал? И зачем это им? Разве они не могут дышать, как все? - A она знай только заливается хохочет. Насилу толку от неё добилась, да и то не так, чтобы уж очень хорошо поняла. Оказывается, что если кому-нибудь иногда дурно сделается, или, например, утопленника вытащат, так ему таким образом дышать помогают. Вот ученицам и показывают, может, когда наука эта пригодится.
Но я все-таки не понимаю, отчего, если человека заставить дрыгать ногами и размахивать руками, ему от этого легче дышать станет? По-моему, наоборот, устанешь только и запыхаешься. Надо будет попробовать.
Тетрадки явились немножко с опозданием, но никто внимания на это не обратил.
A за русскую диктовку мне одиннадцать, одну таки ошибку всадила и, по обыкновению, глупейшую: вместо «потом» написала «попом». У меня только такие и бывают, особенно с «п» и «т»: то лишнюю ногу приставлю, то одной не хватает, хочу написать «теперь», - или «пеперь» или «тетерь» выйдет, даже злость берет.
Ну, и отличилась же сегодня Юля Бек за русским!
Я понимаю что можно иногда не додуматься да чего-нибудь и глупость сказать, - с кем греха не бывает? - но чтобы так ляпать, как y нас сегодня!..
Ольга Викторовна толковала нам что-то про озимые хлебные растения, потом обращается к Юле: «Ну-ка, Бек, назовите мне какое-нибудь». Ta встает и говорит:
- Мед.
Вы не верите, думаете, я сочиняю? Вот мамочка меня и предупреждала: «Ты, Муся, лучше никому этого не рассказывай, не поверят, подумают, что ты врешь, то есть лжешь» (уж, конёчно, мамуся моя «врешь» не сказала). A ведь эта правда, сущая правда!
Барбос даже глаза вытаращил:
«Как мед? почему ж это?»
Но Юля этот раз даже не особенно и сконфузилась, обыкновенно же она из-за всего краснеет.
- Потому что он и зимой есть.
«Господи прости! да разве это растение, да еще и хлебное?? Дети, кто из вас никогда не видел растения, встаньте пожалуйста.»
Подымается Щелкина.
«Как, вы никогда не видели растения?»
- Нет.
Вы не знаете, что такое наша Щелкина, такой второй наверно не существует: волосы y неё вылинявшие и будто маслом помазанные, рот открыт, глаза выпучены, и она всегда, всегда говорит глупости, даже по ошибке ничего другого не скажет, да еще и подшепетывает.
Теперь «Сцелькина» стоит, открыв рот, и молчит. Все хохочут, даже Юля, забыв, что она сама сейчас ляпнула; она хотя и миленькая, и люблю я ее, a ляпает тоже постоянно. Но какая она хорошенькая! Точно фарфоровая куколка.
Тут сейчас и зазвонили.
На переменке я рассказала про то, что видела в первом классе; понятно, решили сейчас же и попробовать.
Как только перемена кончилась, еще ни батюшки, ни «Женюрочки» в классе не было, мы Тишалову с Любой разложили на пол, только без простынь - откуда ж их взять? - и начали их оживлять. Не знаю уж, легче ли им дышать было, но что живы они были, так даже и очень как стали мы им руки да ноги разводить, да колени сгибать, они так развизжались, что Евгения Васильевна как на пожар прискакала.
«Старобельская! Штоф! Да вы с ума сошли! Что это за валянье по полу, что за безобразие!»
A мы и не заметили, как она вошла, очень уж своими утопленницами занялись. A они-то, обе пациентки наши, трепанные, мятые, живо на ноги повскакивали, да по местам, a я «Женюрочке» объяснять стала:
«Это - говорю, - мы учились искусственное дыхание делать.»
- Какое искусственное дыхание? Зачем?
«Да вед в первом же классе делают? Я сегодня, как за тетрадками ходила, видела, вот и мы хотели попробовать».
Евгения Васильевна рассмеялась.
- Ведь надо ж выдумать! Ну, будет, марш по местам, и дышать естественно. Вон и батюшка уж идет,
A что, ведь не особенно y нас в гимназии скучно?
Мои таланты. - Проткнутый глаз.
Никак не умудришься часто в свой дневник записывать, не хватает времени, Да и все тут! - Учительницы в гимназии теперь уж, как следует нам каждый день задают, да еще начались мои несчастные уроки музыки, a уж хуже этого ничего не выдумаешь. И к чему меня только учат? Все равно y меня способностей нет. С пением тоже недурно.
Недавно пробовали нам в гимназии голоса; уж и напела я им! - одно горе, даже учительница рассмеялась, a девочки, понятно, рады стараться; только мне одной это вовсе смешным не казалось.
Поставили все-таки во второе soprano.
«Ничего, - говорит учительница, - пока молодой петушок, но распеться может, слух есть.»
Хорош слух, - играю, так в трех тактах пять раз совру. Володька дразнит:
«А ты, Мурка, совсем по-христиански играешь, y тебя, поистине, левая рука не ведает, что творит правая.» Гадкий мальчишка, и разозлиться даже нельзя - правда.
И каждый день меня этой самой музыкой по полтора часа угощают, - извольте радоваться!
Почитать ведь тоже надо, как же без этого? Ну, a там смотришь, - девять часов бьет, и спать тебя гонят.
Но сегодня я книжку побоку, не читала, уж больно интересное случилось, необходимо записать. Слушайте вот:
Началась вся история с урока рисования. Вычинила я себе карандаш, просто роскошь, аккуратный, острый, такой именно, как Юлия Григорьевна любит, потому она всегда страшно злится, если ей тупыми огрызками рисунки поправлять дают.
Люба моя малюет себе, a я жду, чтобы Юлия Григорьевна пришла мне показать, что делать. Сижу, карандаш в правой руке, a сама повернулась налево и разговариваю с Грачевой. Хоть я её и терпеть не могу, но, нечего делать, остальные все рисуют, молчать же слишком скучно.
Рассказываю я ей про качели, которые y нас на даче висели, и, чтобы показать, какой длины доска была, развела во всю ширину руками. Вдруг слышу; Снежина моя как вскрикнет.
Я страшно испугалась, живо поворачиваюсь, a она за глаз рукой держится и плачет-плачет. Через минуту отвела руку, чтобы платок носовой достать, потому ей непременно высморкаться надо было, смотрю, глаз y неё красный-прекрасный, весь кровью налитой. Это я ей карандашом моим острым прямо в глаз угодила.
