Хуже всего приходилось Мишке: мои ноги заняли всё свободное место. А тут ещё Ветка улеглась на его ботинки…
Всю дорогу Мишка уворачивался от моих коленок и бурчал себе под нос:
– Ага, кактусов нам не хватает… Тут не знаешь, куда от этого таксуса деться… Не жри мой шнурок!
Но Ветка даже хвостом не повела на его ворчание. Только улеглась поудобнее и захрапела.
Сначала нужно было забрать мою обувь.
На новых ступеньках, словно приделанных к старому красному дому, нас ждал очень молодой и очень серьёзный человек. Большие часы, костюм с хрустящей белой рубашкой и ярко-синий галстук, на котором были нарисованы босоножки, ботинки и туфельки…
«Настоящий директор», – подумала я.
Даже так: «директор с большой буквы “Д”».
– Кеды готовы, а босоножки будут через пятнадцать минут, – сказал он басом. И вдруг улыбнулся и весёлым, каким-то совсем мальчишеским голосом добавил: – Хотите покажу, где мы обувь делаем?
– Хоти-и-им! – завопили мы с Мишкой.
– Тогда пойдём в цех!
Цех оказался огромной, просто бесконечной комнатой с высоченным потолком. Загадочные механизмы, толстые уходящие вверх трубы-хоботы, люди в одинаковых синих халатах, грохот, гул, лязг… Это было больше похоже на центр управления космическим кораблём. Вот сейчас тётенька в синей косынке нажмёт кнопку – и трёхэтажный кирпичный дом оторвётся от земли и с воем понесётся в космос, оставляя в небе след из кроссовок, ботинок и зимних сапог.
– Нравится? – крикнул директор. Вид у него был ужасно гордый.
– Ага!
Я старалась перекричать этот космический грохот, но, похоже, директор меня не слышал.
По длинным движущимся лентам ехали босоножки: друг за другом, как автомобили по дороге. По одной ленте – синие мальчишеские, по другой – красные девчачьи.
Свои босоножки я узнала сразу. Они были самыми длинными – ну точно как лимузин, в котором ездят на свадьбе.
Я присмотрелась и увидела, что лента иногда замирает. Босоножки притормаживали, и тогда на них приклеивали украшение. Синим полагался футбольный мяч, а красным – розочка.
– А можно мне футбольный мяч, а не цветок? – Я старалась кричать как можно громче, но директор был слишком далеко.
Тогда я наклонилась к Мишке и проорала ему в ухо:
– Спроси, можно мне босоножки без розочек!
Рядом с Мишкой стоял папа. Мишка подёргал его за рукав и закричал:
– Женька хочет босоножки без козочек!
Папа дикими глазами посмотрел на Мишку. Но потом решил ничему не удивляться и гаркнул на весь цех:
– А можно без досочек?
Обалдевший Директор уставился на папу. А потом закричал так, что я чуть не выронила коробку с кедами:
– СТО-О-О-О-ОП!!!
И вдруг всё выключилось, движение прекратилось и стало так тихо, что я услышала… Вы, наверное, подумали: сейчас я скажу, что услышала, как пролетает муха. Но это была не муха, а кошка. Конечно, она никуда не пролетала, она просто замяукала басом, а потом вылезла из-под картонной коробки в углу.
Мужчины, девушки, толстые пожилые тётеньки и даже молодой директор – все бросили свои дела и, запрокинув головы, уставились… на меня. И я – уже, наверное, в стотысячный раз – подумала: как всё-таки здорово быть обычным ребёнком, на которого взрослые всегда смотрят сверху вниз. А лучше, если вообще не смотрят!
Но сейчас все ждали, что я скажу. И мне пришлось заговорить.
– А можно вместо розочки футбольный мяч приклеить? – спросила я.
– Ты уверена? – скривился директор. – Красные босоножки с футбольным мячом?..
– Зато будут единственные в мире! – подсказал Мишка.
– Вот это правильно! – закивал директор и гордо поправил свой модный галстук. – Единственные в мире детские босоножки сорок восьмого размера! Такие только у нас делают.
– Опаздываем, опаздываем, опаздываем, – недовольно скрипел Горыныч.
Светофор переключился на зелёный, и машина так лихо свернула с проспекта, что Ветка сердитой колбаской покатилась по полу.
Взвизгнули тормоза, Горыныч остановился у входа в парк, я подхватила собаку и выскочила следом за Мишкой.
– Чтобы в четыре стояли тут! – крикнул папа из окна отъезжающей машины.
Я хотела ему помахать, но обе руки оказались заняты. На одной висела недовольная Ветка, а в другой откуда-то взялась коробка с босоножками. Ну и ну! И как меня угораздило прихватить её из машины? Теперь придётся таскать её под мышкой. И в джинсовый рюкзачок она не поместится…
– Так я пошёл? – неуверенно спросил Мишка.
Я вздохнула. По небу летели лохматые облака. Злой ветер дёргал, гнул ветки деревьев, гнал по земле бумажки. Вот сейчас Мишка уйдёт, и я останусь одна. Совсем одна в незнакомом, холодном парке.
Мишка внимательно посмотрел на меня и тоже вздохнул.
– Ну хочешь, один раз прокатимся на чём-нибудь? Вместе. Только быстро. А потом я побегу…
Мишка так торопился, что сам купил два билета, чтоб я не тратила время, отыскивая кошелёк в рюкзаке.
Только зря он выбрал «Смертельную восьмёрку».
Потому что она оказалась и правда… смертельной.
Нас гоняло по этой «Восьмёрке», крутило, переворачивало… Я прижала Ветку к себе, и она даже не вырывалась, только тихонько скулила.
Бултых – утренний чай забурлил у меня в животе.
Мы съехали по краю «Восьмёрки» и почти повисли вниз головой. И вдруг из кармана Мишкиной куртки посыпались деньги. Монеты со звоном падали на землю, ветер подхватывал бумажные купюры…
«Сто-о-оп!» – заорал Мишка непонятно кому: то ли улетающей пятидесятирублёвке, то ли сонной старушке, которая должна была выключить этот жуткий аттракцион.
Но это были ещё не все неприятности.
Два пузана в оранжевых кепках услышали весёлый звон монет, оставили на скамейке бутылки с пивом и кинулись подбирать деньги. НАШИ ДЕНЬГИ!
А мы, пристёгнутые к пластмассовым креслам, ничего не могли сделать. Только смотреть на них и кричать:
– Э-э-эй, не трогайте! Это наше!
Мы перевернулись уже восемьсот восемьдесят восемь раз, а нас и не думал никто останавливать.
Эти свиньи аккуратно собрали всё до последней монетки. Им было не интересно, ИЗ КОГО нападало такое богатство. Они даже не посмотрели вверх. Поправили кепки, взяли бутылки и ушли.
Ещё один кувырок – и в моём животе стала закручиваться восьмёрка из чая и мятного пряника.
Я закрыла глаза и стала считать про себя: один, два, три… Я дошла до восьми – и тут Ветку стошнило. Прямо на мои счастливые джинсы в горошек.
За маленьким круглым мостом был пруд.
Я вымыла руки, кое-как застирала пятно.
Мишка вывернул карманы куртки, даже проверил дырку в подкладке. Там было пусто. Ни копейки.
Только в штанах нашлась мятая десятирублёвка.
Ветер гудел, громыхал каким-то железным щитом. Но я всё равно слышала, как Мишка дышит – быстро-быстро, будто он пробежал двадцать кругов по стадиону.
– Миш… Деньги за билет… я сейчас кошелёк найду.
Мишка дёрнул плечом.
– И вообще, знаешь… Мне папа целых пятьсот рублей подарил. Тебе на горошек хватит! И на колесо обозрения останется. А если нет – и ну его!
Мишкины уши включились немедленно. Раз – и вспыхнули красным.
– А тебе не жалко?
Я вытряхнула рюкзак на тёмную прошлогоднюю траву. Моя любимая тетрадка с разноцветными совами, толстый карандаш, мобильник, лимонные желатинки… А вот и кошелёк!
– Этого точно хва… – И тут я поперхнулась. В кошельке вместо новенькой бумажки с числом «500» лежали старые, мятые… я быстро пересчитала… двести… Всего-то ДВЕСТИ рублей. А значит, нам ни на что не хва… И ничего не бу… И никакие счастливые джинсы с мокрым пятном уже не помогут!
Я слышала раньше дурацкое выражение про всю жизнь, которая зачем-то проносится перед глазами, но никогда не понимала, что это значит. «Проносится» – это как? Как лошадь? Как электричка? Или как торт на блюде, который пронесли и не дали попробовать? А теперь я увидела свою жизнь в мелькающих картинках. Вот Анька подходит ко мне и просит поменять мои пятьсот рублей на кучу мелочи. Вот мы меняемся, и я выторговываю на один день её джинсовый рюкзачок. Вот я кладу на подоконник мятые купюры, разглаживаю их, складываю в кошелёк. Вот кто-то звонит в домофон, и Анька орёт из ванной: «Открой!» И я убегаю встречать маму, а у неё в руках пакет зелёных яблок и пирожные к чаю, и вот я уже на кухне, достаю чашки… Картинки меняются быстро-быстро. И наконец я понимаю, когда всё произошло: звонок, Анькин голос, я бросаю кошелёк на письменный стол и несусь в прихожую, а за моей спиной опускается тяжёлая штора и закрывает подоконник с оставшимися деньгами – как занавес в театре. Вот и всё.
