Утром, одеваясь, Тоська все думала, рассказать матери сон или нет. Она и сама чувствовала, что сон ей приснился глупенький, вроде детской сказки про Золушку, и боялась, что мать засмеется.
Но она не засмеялась, погладила Тоську по голове, пригорюнилась, посидела, глядя в одну точку, а потом вздохнула:
– Невеститься тебе пора, Антонида!
И махнула рукой, видно, неожиданно для самой себя. Потом смутилась своего невольного жеста, заговорила громко, для пущей уверенности:
– Пора, Тося! Ну чем ты не невеста? Ростиком не вышла, фигурою? Так если бы в том дело! Не глупая, хозяйка хорошая, чего еще надо? Найдешь, найдешь себе, пусть не красавца писаного, да за красоту ноне и пятака не возьмешь…
А вечером Тоська пошла в кино. Позвала она Нюру, да той Лешку не с кем было оставить, а мать в кино не ходила, все ей казалось, что до кинотеатра не доберешься – в автобусе да потом пешком, ну его, лучше дома посидеть. И Тоська поехала в центр одна.
Когда усаживалась на место, заметила, что рядом с ней с одной стороны сидела накрашенная дамочка, уже пожилая, а вся разрисованная, просто ужас, а с другой стороны – конопатый солдат.
Показывали «Неизвестную женщину», Тоська уже смотрела – и не раз – эту картину, думала, уж все, больше не увидит, но нет-нет да в газете снова появлялось объявление, что идет «Неизвестная женщина», и Тоська тут же собиралась в кино. У них в отделении связи, и особенно в отделе доставки, эту картину ценили высоко, и, когда все посмотрели ее первый раз, в один голос признались, что плакали «просто навзрыд». Тоська тоже плакала, но не навзрыд, так, потихоньку пускала слезы.
А тут, глядя фильм в четвертый раз, то ли от нынешнего сна, то ли от нагоревшей обиды за себя, она расплакалась горько, глядя сквозь слезы на мутный экран.
Накрашенная дамочка отодвинулась от Тоськи, и в ту же минуту кто-то взял Тоську за руку. Она вздрогнула всем телом, повернулась направо и близко, совсем рядом, увидела серьезные глаза конопатого солдата и блестящие крылышки на темном погоне.
– Вы успокойтесь, – сказал шепотом солдат. – Не надо так.
Неизвестно, как все получилось, но после фильма они пошли вместе по темным, знобким от прохлады улицам. Справа и слева плыли какие-то высокие кусты, а наверху, над головой, узконосые листья в туманном свете фонарей казались невсамделишными, будто вырезанными из черной бумаги.
Тоська шла чуть дыша, прижав онемевшие руки к бокам, осторожно передвигала ноги, будто шагала по проволоке.
Конопатый солдат, которого звали Олегом, держал ее за локоть, смеялся над фильмом, – он ему не понравился, потому что был, как он сказал, «слишком сладким». Как может быть такой фильм «сладким», Тоська никак не понимала и в другой бы раз стала возражать и спорить, но сейчас она молчала и кивала головой. И то, что плакала зря, с этим она тоже соглашалась. Олег рассказывал о своих солдатских приключениях, о том, как однажды в дождь старшина повел их обедать и потребовал петь песни, но старшина был вредный, и они всем строем петь отказались. Тогда старшина начал гонять их вокруг столовой, но солдаты не пели, и старшина, промокший насквозь, сдался и отвел их обедать.
Тоська слушала его болтовню и со страхом думала, что он, наверное, вроде Яшки, все болтает, болтает, а потом полезет целоваться и будет хвастать всему своему полку или как там у них еще. Она шла напряженная, готовая в любую минуту защититься и убежать, но Олег был спокоен, смеялся, говорил, и лицо его в фонарных сумерках не казалось уж таким конопатым.
Тоська и не заметила, как пошла свободнее, уже не по проволоке, и тоже что-то рассказывала ему, так, какой-то пустяк. Теперь говорил уже не один он, а оба, перебивая друг друга и смеясь. Тоська увидела над карманом у Олега синенький парашютик, и тут оказалось, что Олег служит не где-нибудь, а в десантных войсках, уже десять раз прыгал с парашютом, и за это ему дали значок. Тоська зауважала конопатого солдата еще больше, а он стал говорить, что это совсем не страшно, прыгать с парашютом, главное решиться в первый раз, с парашютом не то что мужчины, много женщин прыгает. Это Тоська знала и без него, читала не раз в газетах, но отчаянных женщин в шлемах, которых видела на фотографиях, воспринимала как что-то очень далекое, нереальное, как, скажем, фильмы про Аргентину.
Теперь же рядом шел Олег и рассказывал, как нужно, становясь в открытых дверях самолета, посильнее отталкиваться, а потом падать, раскинув руки, ноги врозь и считать про себя секунды, а потом дергать кольцо, и Тоська, похолодев от ужаса, представила, как бы она вдруг стояла в открытых дверях самолета, перед синей бездной, а там, внизу, еле заметные, копошились человечки. Она передернула плечами от набежавших мурашек.
Из дома в кино Тоська ехала в автобусе, и ей показалась томительной эта дорога. Сейчас они шли пешком и не пришли, а прилетели к Тоськиному дому. Они походили еще вокруг, поболтали, и Тоське почудилось, что время везде, на всех часах – и на столбе под фонарем, и на руках у прохожих, и в домах – остановилось, пока Олег вдруг не спохватился и не сказал, что он человек военный, не свободный и увольнительная у него кончилась, а завтра утром он уезжает в Энск, где и служит.
Он пожал Тоськину холодную, лодочкой, руку и сказал, чтоб она ему написала в Энск, главпочтамт, до востребования, потому что он часто ездит в командировки со своим начальником и в части письма могут потерять, пока он ездит.
Тоська кивнула, и Олег побежал за уходящим автобусом, догнал его, успел запрыгнуть и помахал в заднее овальное стекло. Она стояла ошарашенная. Будто ничего этого и не было, будто все ей показалось. Еще три часа назад она ничего не знала и не ведала и вот первый раз в жизни шла под руку с парнем, смеялась с ним, говорила о каких-то пустяках, верила ему и не боялась его. А теперь он исчез. Никого нет. Как во сне.
Укладываясь спать, Тоська в одной рубашонке подошла к зеркалу. На нее смотрела некрасивая коротышка. Настоящий обрубыш.
Нет, это просто так, решила Тоська, это все ерунда, и сегодняшний вечер значит не больше, чем вчерашний сон. На душе у нее снова стало горько.
Мать страдала бессонницей и слышала, как долго ворочалась Тоська на своей кровати.
Тоська твердо решила забыть про Олега, но забыть она его, конечно, не могла, и все чаще и чаще в голову Тоське приходила мысль написать ему до востребования. Ведь не может же быть, чтобы Олег все забыл, забыл тот вечер, думала она. И мучилась от того, что сама ничего не может решить.
Надо было кому-то рассказать про Олега. Матери Тоська говорить не хотела, и так она все жалеет ее. Оставалась Нюра. С того дня, как, подставив лицо солнышку, Нюра пожалела Василия, она стала казаться Тоське чуточку другой. Не такой резкой и совсем не каменной. Тоська рассказала Нюре про Олега, рассказала неумело, путаясь и краснея, но Нюра, добрая душа, Тоську поняла.
Им тогда обеим влетело от Нины Ивановны, потому что вместо того, чтобы разносить почту, они свернули в скверик, сели там на лавочку, спрятанную в самой чаще, и проговорили целый час, а может, и больше. Потом, правда, они спохватились и помчались на свои участки, но все равно здорово опоздали, и Нина Ивановна, почуяв, что тут что-то неладно, не могли лучшие почтальоны просто так на час опоздать с доставкой, крепко их отругала.
Но это все была ерунда, главное, Тоська славно поговорила с Нюрой. И ничего ей Нюра не открыла особенного, никакого совета не дала, а просто рассказала про себя и про Василия. Как они, когда были молодые, познакомились на танцах и как Василий пошел ее провожать, а потом каждый день приходил к ее дому, и они гуляли с ним допоздна, считай, все темные улицы в городе вызнали. А потом вдруг Василий пришел к Нюре с огромным букетом гвоздики. Оказалось, ездил нарочно на вокзал и там у какой-то тетки освободил от гвоздики целое ведро. Он пришел с охапкой цветов прямо к Нюре домой, положил их на стол, и на другой день они подали заявление в загс.
Нюра, рассказывая, улыбалась и говорила только о хорошем. Наверное, не хотелось ей вспоминать, как выгнала Василия из дому и за что. Все-таки, видно, несмотря на такую обиду, больше всего у нее в памяти осталось хорошего, доброго, это доброе перетягивало плохое, а потому вся жизнь ее, вот так, со стороны, когда начала понемногу проходить горечь, казалась Нюре все-таки неплохой, повидала она и хорошего, узнала любовь.
Нюра говорить не умела, речь ее получалась нескладной, неживописной, но Тоська понимала за короткими, скупыми фразами Нюрины чувства и переживания.
Так и не дала она Тоське никакого совета, да Тоська и не повторяла своей просьбы. Само собой как-то решилось: конечно, надо написать Олегу. Вон, даже Василий вовсе ведь неплохой, так почему Олег должен быть хуже.
Письмо получилось короткое и суховатое: живу ничего, все в порядке, а как идет служба? Словом, обыкновенное письмо к знакомому человеку. Когда Тоська бросила белый конверт в мешок, который каждый вечер, заклеив сургучом, увозили из их отделения связи, жить сразу стало и проще и тревожнее.
