Феня быстро подружилась с Никиткой, привыкла к новой матери, стала учиться у нее шить на машинке. И только Санька никак не мог свыкнуться с мыслью, что эта маленькая, легкая, с черными озорными глазами женщина должна заменить ему мать. Катерина любила петь с девочками песни, заплетать им косички, рассказывать сказки, не раз ввязывалась играть с детьми в горелки.
«Веселый двор у Коншаковых», — с улыбкой говорили соседи, с которыми Катерина поладила так же быстро, как и с детьми.
С Егором Катерина жила душа в душу. Но такая жизнь продолжалась недолго. Началась война, и Егор вместе с другими мужчинами ушел на фронт.
Немцы все ближе подходили к Стожарам. Женщины, старики и подростки вынуждены были покинуть родной колхоз, уйти в глубокий тыл.
Через полтора года Стожары были освобождены от немцев, и колхозники вернулись обратно.
— Вот мы и дома! — сказала Катерина, хотя на месте просторного пятистенного дома Коншаковых торчали лишь обугленные стены. И, заметив, что ребята на все смотрят испуганными глазами и ни на шаг не отходят от нее, она строго прикрикнула: — Это почему за юбку держитесь? А ну, марш на улицу — играйте, бегайте! Жить станем, как жили. Тятьку ждать будем, строиться будем. Не век же война-разлука!
Когда поставили новую избу, Катерина отыскала сохранившиеся фотографии Егора и все их мелкими гвоздиками приколотила в переднем углу. Берданка Егора — премия от райисполкома — тоже была повешена на стену.
По всякому случаю Катерина вспоминала Егора. Ребятишки не должны плакать от таких пустяков, как ушибленная нога или порезанный палец, потому что отцу «там» больнее во сто крат; старшие не смеют обижать маленького Никитку, потому что, когда отец вернется, он все узнает и крепко накажет обидчика.
По вечерам Катерина собирала детей в круг.
— А что-то сейчас наш отец делает? — спрашивала она и певучим голосом, точно сказку, начинала рассказывать о похождениях бравого солдата Егора Коншакова.
Похождения эти всегда были необыкновенны, при всех встречах с врагом Егор проявлял силу и храбрость удивительные.
Ребята могли слушать мать без конца, хотя Санька и обнаруживал, что не все ладно в ее рассказах.
Отец был кавалерист, старший сержант, а по словам матери выходило, что он командовал тысячами людей и умел не только рубить шашкой, но и бил врагов из пулемета и пушки, давил их гусеницами танка, забрасывал бомбами с самолета.
— А тятька у нас кто? — снисходительно посмеиваясь, спрашивал Санька. — Майор?.. Полковник? А может быть, генерал?
— Ты, умник, помалкивай, другим не мешай слушать, — отвечала Катерина. — Хорош сынок, коль не верит, что батька до генерала сможет дойти.
Сейчас ребята не успели еще ничего прибрать, а Катерина уже перешагнула через порог и ахнула от изумления — такой беспорядок стоял в избе.
— Коншаки! Разбойники! — только и нашлась она сказать.
— Тетя Катя, — виновато поднялась Маша, — вы не очень сердитесь… Мы тут зерно ищем.
— Какое зерно?
— Ну, то самое, что Егор Платоныч вырастил… из трех колосков. Нам Андрей Иваныч в письме про него написал.
— Учитель?! В письме?! — Катерина недоверчиво посмотрела на Машу. — Да он же без вести пропал… второй год скоро.
— А теперь объявился… он в госпитале, Андрей Иваныч… Только вот не пишет, куда раненный.
Маша показала Катерине письмо и семена клевера.
Катерина отошла с письмом к окну, прочла его и подумала о том, что весна начинается совсем неплохо, если такой хороший человек, как Андрей Иваныч, подал голос. На душе стало легче. «Два года не писал… А вот объявился… Значит, и Егор напишет».
Катерина посмотрела на Саньку и Машу, которые все еще рылись в ящике.
— А зерно вы напрасно ищете. Нет его у меня. Тут еще до вас заезжал ко мне агроном один, с селекционной станции. Хоть десять зернышек на развод просил подарить. А где их возьмешь!
— Так где же оно? Расскажите, тетя Катя, — попросила Маша.
— Что ж там рассказывать, только сердце бередить, — отмахнулась Катерина, но, заметив умоляющие взгляды Маши и Саньки, присела на лавку. — Так уж и быть, слушайте. Может, и на пользу пойдет.
Как-то пошли мы с отцом по грибы на Старую Пустошь. Ходим, аукаемся, а грибы словно попрятались от нас. И вдруг Егор Платоныч подзывает меня. Подхожу, а он сидит посреди полянки на корточках и радуется: «Смотри, Катерина, какой я пшеничный колос нашел!»
«Экая, говорю, невидаль — колос. Я думала, ты на грибной курень напал».
А он опустился на колени и пополз по траве.
«Ищи, Катерина, ищи! Это же редкая пшеница, старинный сорт. Про нее старики чудеса рассказывают. Не полегает, не осыпается, ни морозов не боится, ни засухи».
Нашли мы еще два колоска. И правда, крупные они были, тяжелые, я таких отродясь не встречала.
Собрал Егор Платоныч урожай с трех колосков, посоветовался с Андреем Иванычем, и весной посеяли они зерна в огороде на грядке. Грядка маленькая, со стол, но урожай получился замечательный.
А перед самой войной засеял отец новым сортом пшеницы уже целую сотку в поле. Но пшеница созреть не успела. Началась война, немец как снег на голову… Пришлось нам уходить из колхоза. Прибежала я на Егорову делянку, хотела хлеб поджечь, а он — зеленый, не горит. Что делать? Давай я его с корнями выдергивать да ногами топтать…
— Так все и загубила? — привстал Санька.
— Так и загубила. — Катерина отвернулась к окну.
— Как же мы теперь Андрею Иванычу напишем? — спросила Маша.
— Что правду скрывать!.. Как было, так и отпишите. — Катерина вздохнула и принялась за уборку избы. Потом поглядела на Саньку, который просматривал какую-то тетрадь. — Чем это ты зачитался?
— Да вот… в тятькиных вещах нашел. Называется «Мечты-думы». — И Санька протянул матери толстую тетрадь в черном коленкоровом переплете.
Катерина полистала ее.
Это была заветная Егорова тетрадочка, куда тот заносил разные планы, наблюдения, расчеты, все свои «мечты-думы», как он любил выражаться.
Был тут план и орошения огородов, и осушки Дальнего болота, и постройки электростанции на реке.
— Смотри, смотри… и про Старую Пустошь все расписано, — сказала Катерина. — Чисто как в наставлении: и какая там почва, и каких она удобрений требует… Вот кстати твоя находка, Саня… А я-то гадаю, где отцова тетрадка затерялась. Обязательно колхозницам зачитаю.
Санька посмотрел на Машу и придвинулся к матери:
— Ты и нас в бригаду запиши. Мы тоже с тобой хотим работать.
— Кто это?
— Я вот, Степа… Маша еще…
— А школа? — Катерина подняла голову от тетради.
— Чего там школа, — запнулся Саня, — не маленькие! И пахать сможем, и полоть… Лену Одинцову с подругами приняла. А мы им вот нистолечко по работе не уступим.
— Да что ты, право… — нахмурилась Катерина. — Будет время — наработаетесь, земли на ваш век хватит. А пока учиться надо.
Маша тихонько выскользнула из избы. Санька вышел за ней следом.
— Говорила я — не запишет. Не так ты разговор начал, — упрекнула его Маша.
— Я напрямик люблю.
— По-другому надо… Так, мол, и так, желаем помогать взрослым. В свободное, конечно, время, после уроков… Знаешь, Саня, пойдем завтра к Татьяне Родионовне. Она поймет.
— Пойдем, пожалуй…
— Только, чур, я первая говорить буду. А то ты опять раз-раз — и все испортишь.
— Ты — говорить, а я — пеньком стоять! — обиделся Санька.
— Ну, где надо, головой кивнешь, словечко вставишь…
— Ладно… там видно будет, — согласился Санька.
Они расстались.
Маша побежала домой, Санька вернулся в избу.
У стола сидела грузная, одутловатая Евдокия Девяткина, соседка Коншаковых. Она доводилась Егору Платонычу дальней родственницей, считала своим долгом присматривать за семьей Коншаковых, любила поучать Катерину и ее ребят.
— Слышала я про твои дела, слышала. Высоко взлетаешь, — говорила сейчас Евдокия. — Только опасаюсь, Катюша… В хлеборобах ты ходишь без году неделю, в помощники тебе дали малолеток зеленых… Как бы конфуза не вышло. Сидела бы ты, как при Егоре Платоныче, счетоводом в конторе — спокойно и подручно.
— Да что ты! — вспыхнула Катерина. — Настоящие-то хлеборобы знаешь чем заняты? Чертополох выпалывают с родной земли. Кому же, как не нам, хлебом их сейчас кормить!
— Это я так, к слову пришлось, — замялась Евдокия и долго еще сидела в избе, рассказывая Катерине о своих болезнях и недомоганиях.
Глава 4. «ХОЗЯЙСТВО ВЕКШИНА»
На другой день после школы Маша с Санькой направились в контору колхоза.
Контора стояла на бойком углу проулка, где полевая дорога вливалась в большак, и, как большинство домов в Стожарах, была еще не достроена.
Всюду лежали смолистая щепа, желтые кольца стружек, груды бурых сырых опилок. Кровельщики, сбросив с крыш лохматую, взъерошенную солому, заменяли ее легкой белой дранью.
