Эдуард Успенский - Невероятные истории про любимых питомцев (сборник)

Тогда Васильков взял у электрика Володи Матвеева кошки и полез на шестиэтажный тополь. А его собака Павлин сидела внизу и охраняла его новый, ещё не стираный ватник.

Васильков добрался до гнезда, вытащил самого громкого птенца и полез вниз. Тут у электрика Володи Матвеева что-то сработало. Он закричал:

– Я тоже воронёнка хочу! И мне полагается! Доставай!

Васильков не стал устраивать дебаты, снова вверх полез.

Но тут странности начались. Когда первого воронёнка брали, ворона-хозяйка вела себя спокойно. То ли считать не умела, то ли с выводами не торопилась. А тут как закричит:

– Караул! Наших воруют! И за пазухи засовывают!

Разбежалась по воздуху – и как треснет Василькова клювом, аж звон пошёл, будто Васильков внутри пустой был.

Другие вороны сбежались, стали её успокаивать. Хотя успокаивать-то Василькова следовало.

Пока вороны свою подругу откачивали, Васильков крабом вниз сполз и к себе в будку за проволочную сетку сбежал. Верный Павлин при телогрейке остался.

В будке Васильков и Володя Матвеев сразу к воронёнку пристали:

– Скажи «кар», скажи «кар»! Скажи: «Сидоров козёл!»

В общем, занятие у них появилось. Первые три дня вороны Василькова не трогали. То ли надеялись, что одумается, то ли ждали какого-то своего вороньего начальника.

Как только Васильков во дворе появлялся, они страшный гвалт поднимали. Но до рукоприкладства дело не доходило.

А потом поехало.

Утром выходит Васильков из мастерской, стружки с воротника отряхивает. А перед ним на дереве здоровая ворона сидит. Вернее, ворон. В общем, такой вороний детина. Сидит он, клювищем по ветке хлопает:

– Хлоп! Хлоп! Хлоп!

Аж дерево трясётся. А остальные вороны в ряд выстроились.

Надо сказать, Васильков был с уклоном в лысизм. Блестящий был, как коленка.

Тут первая ворона нырнула с дерева, спикировала – и как чиркнет Василькова по голове!

Чиркнуть можно по-разному. Здесь так чиркнули, что дым из Василькова пошёл, как из спичечного коробка.

Снова «хлоп, хлоп» раздалось. Другая ворона вниз нырнула. Низом прошла и на Павлина набросилась. Как клюнет его в то самое место, где хвост кончился, а ноги ещё не начались. И опять – хлоп! хлоп! хлоп!

Васильков с Павлином дальнейшего ждать не стали и в будку к себе бросились. Стали сидеть там за решёткой, как в зоопарке. Только они высунутся, сразу и слышится: хлоп! хлоп! хлоп!

Электрик Володя Матвеев весь день им еду носил, как пленным. И что интересно: производительность труда у Василькова резко повысилась. Он там, в жестянке, две трубы водопроводные сжестянил – от первого этажа до шестого.

И весь день твердил упрямо:

– Скажи «кар»! Скажи «кар»! Скажи: «Сидоров козёл»!

На другой день Васильков решил, что вороны про него забыли. Высунулся было утром из жестянки. Но не тут-то было! Сразу послышалось: хлоп! хлоп! хлоп!

Этот вороний начальник, чувствуется, недаром здесь фигурировал. Был большой труженик.

Все вороны свои дела бросили и на Василькова пикировать начали. Рвут бедного не на шутку.

Жители эту историю заметили, стали на Василькова как на аттракцион смотреть.

Тогда Васильков гримироваться начал. Щеку шарфом замотал, кепку надел – и бежит в магазин, как Ленин.

Только театр одного актёра быстро кончился. Павлин так был устроен, что от Василькова ни на шаг. А Павлина заматывай – не заматывай, он так Павлином и останется.

Бежит загримированный жестянщик, а за ним незагримированный пёс. А вороньё над ними так и вьётся. То одна, то другая кидаются вниз и клюк человека по башке. А то как в футболе – разгонится одна, а стукнет другая. Да совсем с другой стороны. Ба-бах! Хоть волком вой!

Тогда электрик Матвеев жестянщику Василькову предложил:

– Или ты воронёнка отдай, или в Сибирь поезжай. Там нужны упрямые энтузиасты – строители коммунизма. А то ещё есть такой выход – выпей польской морилки для дерева. Она человека чёрным делает. Тебя тогда не то что вороны, мать родная не узнает. И в метро все будут как негритянскому студенту место уступать.

Не захотел Васильков быть негритянским студентом. Взял воронёнка проклятого, из-за которого вся каша заварилась, и пошёл с ним, как с белым флагом, на середину двора. За ним шёл Павлин, как адъютант, очень торжественно.

Вороны замолкли. Вообще во всем дворе как будто звук выключили.

Посадил Васильков воронёнка на дерево и торжественно пошёл в домино играть. И никто его не клевал.

С тех пор все утихомирились. А по утрам в нашем дворе, когда вороны кричать начинают, одна несколько странно кричит, не как все. Она так говорит:

– Кар! Кар! Сидоро-козо! Кар! Кар! Сидоро-козо!

Я хорошо помню это время потому, что оно всё было какое-то чистое, солнечное, как будто промытое.

В пионерском лагере под Москвой, на станции Усово, в тот год была на редкость недисциплинированная дисциплина. Ребятам разрешали самостоятельно купаться, ходить без вожатых в соседние деревни и даже читать во время мёртвого часа.

И обходилось без происшествий.

Группа ребят, человек пять-шесть, пристрастилась бегать на Москву-реку ловить рыбу. Удочки у всех были примитивные, пионерские. Но ловилось хорошо.

Надо было войти в речку по пояс, надеть червяка или крупную муху и внимательно следить за поплавком в переливающихся беспокойных струях.

Рыба, которая ловилась, по-местному звалась краснопёрка. А кто она была по учебнику, никто не знал. Все рыбины были одинаковые, одна в одну, как изготовленные по штампу на заводе. И размер у них был хороший – с очень большую ладонь.

Что нам с ними делать, мы не знали. Просто относили их в столовую к радости местных девушек-поварих.

Ловля и погода да и вся пионерская атмосфера были столь хороши, что я не мог забыть о них много лет.

Когда я уже стал взрослым инженером, купил машину и даже женился, я решил снова приехать в этот лагерь. И не один, а с одной юной очень талантливой художницей, с которой мне хотелось поделиться той атмосферой, той погодой и тем настроением.

И вот мы приехали в этот лагерь, и приехали не зря.

Была ранняя осень. Лагерь был пуст. Мы прошли его насквозь беспрепятственно. Через опустевшие домики, какие-то крашеные павильоны, забытые спортплощадки, тенистые эстрадки и прочую вожато-пионерскую радость. Только ветерок шелестел. И почему-то птицы оглушительно свистели, как весной.

На берегу реки мы увидели лодочную пристань, вошли на неё и стали смотреть на воду и на пейзажи, отражающиеся в воде.

Пионерская удочка была со мной. Но ловить этих прекрасных рыб не хотелось.

Вдруг пристань заскрипела. На неё вошёл сторож. Тот же самый, лагерный – Пантелеич. И даже ни капельки не старше.

Он поздоровался со мной и с моей спутницей, как будто мы с ним все эти годы не расставались:

– Отдыхать приехали?

– Отдыхать.

– Вот и хорошо. А то я всю осень и зиму один живу, даже поговорить не с кем.

– А есть о чём говорить?

– Всегда найдётся.

– Ну о чём, например? О политике?

– Зачем о политике? Например, о случаях.

– Расскажите о каком-нибудь случае.

– И расскажу. Как я с одним коршуном поссорился.

– С коршуном?

– Ну да, с коршуном. У нас над лесом огромный коршун летает низом. Видно, гнездо у него близко. И часто летит тяжело, потому что рыбу в когтях несёт. Большую.

Он помолчал, чтобы мы представили себе картину: тяжелолетящего над лагерем коршуна с большой рыбой в крепких жёлтых лапах.

– Он летит, а я придумал: или палку какую вверх брошу, или в горн пионерский дуну! От неожиданности он рыбу и выпустит. А я и рад.

– Вы что же, Пантелеич, всегда с собой горн носили?

– И носил. Это сейчас с продуктами хорошо стало. А тогда за каждой колбасиной приходилось в Москву ездить. А тут тебе рыбина большая. И даром.

– И не жалко вам коршуна? – спросила моя спутница.

– И жалко, и не жалко его. Когда он моих кур не трогает, так вроде и жалко. А как он пару цыплят у меня унесёт или курицу, так и не жалко вовсе. Так бы и убил! Только стрелять я не стану, а вот рыбу у него отниму. Но и он мне хорошо отомстил.

– Это как, Пантелеич?

– А так. Сейчас расскажу.

Пантелеич никуда не спешил и рассказывал медленно с удовольствием:

– Была, вот как сейчас, осень. Трава стояла на берегу свежая, как весной. Вздумал я сена насушить. Принёс косу и стал косить. Кошу, кошу, а жара сильнющая! Вот как сейчас. Решил искупаться.

– А не холодно? Всё-таки осень?