— Не беда. Давай вторую, только газу поменьше. Понял?
— Понял!.. Бери же пирог. Вот в сумке.
Машина протарахтела по мосту через высохший ручей и, распугав подбиравших зёрна воробьёв, взяла разгон. Совхозные дома остались позади, надвинулась степь, рыжая в первых лучах солнца.
Впереди на дороге показалась чёрная точка, она вырастала на глазах. Наташа испуганно перехватила у Юрки руль и прижала цистерну к обочине. Мимо с рёвом и грохотом пронёсся грузовик с тремя прицепами. Он просвистел, как снаряд, и скрылся в облаках пыли.
Юрка чихнул, протёр глаза:
— Видала? Это — Лёва Королевич, бывший одесский шофёр. Вот это работа!
— Да уж не то, что наша с тобой — бочка… Ну, чего скалишься? Держи правее, ещё кого-то несёт.
Снова промчался автопоезд. Промелькнуло лицо водителя с зажатой в зубах папироской, красные галстуки ребят, сидящих на укрытых брезентом прицепах.
Юрка опять чихнул:
— А это — Костя Бондарчук. Ох, и гоняют же они с Королевичем — во всём спорят, другой раз дело до драки доходит. А комбайнеры всё равно недовольны, доказывают, что из-за шофёров задержка. Я люблю грузовики, но комбайны всё-таки мощнее! А ты?..
Цистерну встряхнуло, закачало, в ней захлюпала вода: Юрка свернул с дороги и поехал к косяку комбайнов, чернеющих на жёлтом фоне степи. Несколько пустых прицепов были разбросаны по полю, между ними затесалась легковушка — «москвич». Два грузовика принимали зерно из бункеров, остальные комбайны стояли.
Чубатый комбайнер окликнул Наташу:
— Ты зачем пацану руль доверила, барыня?
Наташа обиделась на «барыню».
— Ничего. Он ведь мужчина. Не как некоторые, не обзывает. — Но сама поспешно сказала Юрке: — Пусти-ка меня. Видишь, уже барыней обругали. Куда ехать-то?
Юрка неохотно вылез из-за руля:
— Во-он туда. Знаешь что — поезжай одна.
— А ты?..
— Да не бойся, я здесь возле комбайнов побуду. А потом нам — опять на дорогу, поедем на третье отделение.
Наташа включила передачу и погнала цистерну в отдаление, к раскинутым вокруг зелёного вагончика брезентовым навесам. А Юрка зашагал по стерне, внимательно осматриваясь, осторожно ступая босыми ногами, — стерня-то колючая.
Отличное зрелище — комбайн! Солнечные зайчики на краске, шелест колосьев, колючий вихрь вокруг барабана, а главное — комбайнер; его загорелые бугроватые руки орудуют рычагами, сапоги с подковками жмут на педали, — он выше всех на своём мостике в голубом и жёлтом просторе!.. Всё это так, когда комбайн в работе. Но если он стоит беспомощный, а дядя Фёдор закуривает уже, наверно, третью папиросу подряд и не отрываясь смотрит на пустынную дорогу, тогда комбайн не кажется Юрке таким красивым, тем более что на его грудастом кожухе, рядом с аккуратной заводской маркой написано мелом корявыми буквами: «Эх вы, шофёры!..»
Комбайнер выплюнул изжёванный окурок и затоптал его в стерню.
— Гляди-ка, уж и ты, Юрка, шофёром стал. Кругом шофёры, а возить зерно некому.
— Дядя Фёдор, послушайте, а нельзя ли опорожнить бункер вон в те прицепы?
— Ты один думал или со своей барыней? А как их подвезёшь к комбайну — на себе? Приходится ждать.
Комбайнер достал мятую пачку папирос, прикурил, ломая спички, и отвернулся.
Юрка хорошо понимал злость чубатого Фёдора: сколько ему ещё стоять вот так, заслонив от солнца глаза ладонью, и смотреть на дорогу — не покажется ли порожний грузовик.
Подъехала Наташа — косынка сбита на ухо, светлые волосы распушились, лицо красное, довольное.
— У меня порядок. Садись теперь опять ты, Юра. Покатили дальше!
Юрка сел за руль и вдруг развернул цистерну.
— Куда ты? Нам же опять на дорогу.
— Ладно.
— Так ты же сам говорил: нам на третье отделение!
— Ладно.
— Да не туда ты правишь! Ну зачем нам этот прицеп?..
— Да ладно тебе…
Ещё издали завидев цистерну, волокущую прицепы, комбайнеры замахали руками, закричали: «Сюда! Сюда! Эй, ко мне!..»
Чубатый обрадованно подскочил к Наташе.
— Ты откуда взялась, подруга? Будем знакомы: Лузгин Фёдор! — Он, громыхнув подковками сапог, прыгнул на мостик, рванул рычаг.
Ухнуло в прицеп зерно, забарабанило по доскам — сначала дробно, потом глуше, зашуршало, зашелестело.
Когда подошёл грузовик, его водителю — человеку в клетчатой ковбойке с фотоаппаратом через плечо — оставалось только забрать прицепы с зерном и сразу ехать на ток. К тому времени вернулись шофёры Королевич и Бондарчук; пока они принимали зерно в кузова своих семитонных машин, Юрка и Наташа подтаскивали их прицепы от дороги к другим комбайнам. Всё вокруг ожило, завертелось.
Юрка теперь сам охотно уступил Наташе место за баранкой. Увлечённый неожиданным горячим делом, он восхищался.
— Вот это работка, да? Что бочка, да? — соскакивал на ходу с подножки и, помогая Наташе осаживать цистерну к очередному прицепу, орал во всю глотку: — лево руля! Ещё левее, ещё… Стоп! Цепляю. Смотри не дёрни!
Наташа не дёргала. Она то вела прицеп на малом газу рядом с комбайном, то быстро ехала к дороге; пока Юрка отсоединяет дышло прицепа, девушка и двигатель — оба вздрагивают от нетерпения, жакетка давно уже валяется на сиденье, кофточка измялась. На бледном от зноя небе подпрыгивает солнце и с каждым поворотом руля заглядывает в кабину то слева, то справа.
Время неслось, будто подхваченное быстроходными машинами Бондарчука и Королевича. Шофёры разругались из-за прицепов: каждому хотелось забрать побольше. Они отталкивали друг друга и кричали обидные слова. Бондарчук яростно сопел и, набычив шею, норовил двинуть Лёву ногой.
В конце концов они сообразили — приволокли из совхоза ещё несколько прицепов, и теперь Наташа с Юркой работали как составители поездов — вытаскивали нагружённые зерном прицепы на дорогу и выстраивали в ряд; кто подоспел, тот и забирай.
И вот постепенно получалась обратная картина: комбайны, хоть и работали на полную мощность, уже не успевали выдавать зерно. К обеду на загонке собралось несколько грузовиков — они оказались на простое.
Лёва Королевич впервые за этот день заглушил мотор. Потянулся, разминаясь. Потом — руки в карманах, морская фуражка с капустой сдвинута набок — направился вразвалку к комбайну.
— Вы не находите, товарищ Лузгин, что ваше воззвание несколько устарело? Оно явно требует исправления. Коллега Бондарчук, у вас есть мел?
Фёдор Лузгин поспешно стёр рукавом надпись с кожуха и примирительно сказал:
— Будет тебе… Вон повариха уже флаг выкинула. Сегодня обед мы честно заработали. Особенно эта вот подруга и Юрка.
Юрка дёрнул Наташу за сарафан:
— А как же вода? Мы же водовозы! Ох и попадёт нам, учти…
Подъехал шофёр в ковбойке. Снимая с плеча фотоаппарат, он подошёл к Наташе:
— Как вам пришёл в голову этот номер с прицепами? Давно здесь работаете? Как фамилия?
— Да что вы? Это же не я, это вот он всё придумал…
Лёва Королевич оттеснил корреспондента.
— Интервью и фотосъёмка потом. Лично я не уважаю холодных щей. Извиняюсь… — Он изогнулся и осторожно взял Наташу под руку. — Прошу вас с нами обедать, коллега.
— Не могу. Ехать мне надо. Я ведь…
— Никуда мы тебя не отпустим! — перебил Лузгин. — У нас теперь высвобождается машина. Через час корреспондент уедет на своём «москвиче», а ты бери у него грузовик и орудуй с прицепами.
— А вода?
— Какая вода, коллега? Я что-то плохо её вижу. — Королевич сделал широкий жест рукой.
Все обернулись. Цистерна, подскакивая на кочках, полным ходом улепётывала к дороге.
Наташа испуганно вскрикнула, бросилась было следом, но Лузгин остановил её:
— Будет тебе. Здесь ведь ни светофоров, ни регулировщиков. Обойдётся. Ты же сама давеча сказала: он — мужчина.
Тот год, когда у нас появился Ушастик, был трудным годом. Недавно кончилась война, мама привезла нас с Шуркой обратно в Ленинград из далёкого сибирского городка Кемерово, где мы прожили у бабушки всю эвакуацию.
После войны у ленинградцев было очень много забот. И заново строить, и разрушенное поднимать, и людей кормить. Словом — восстанавливать город, налаживать мирную жизнь. А кормёжки было в обрез. Сахару, например, нам с Шуркой вовсе не хватало.
Пить чай лучше всего внакладку. Но это можно, только если в сахарнице вдоволь сахару, — накладывай его в чашку и размешивай ложечкой. А когда сахару мало, нужно пить чай вприкуску; это значит отгрызать по кусочку и держать во рту, и стараться, чтобы не таял. А бывало и так, что на маму, на Шурку и на меня оставался всего-навсего один маленький кубик. Тогда уж приходилось пить чуть ли не вприглядку. «Приглядыш» — так называла мама этот последний кусочек сахару. Шурка уступал его мне, как маленькой. А я откусывала от него половинку и возвращала Шурке. Потом мы оба откусывали от своих половинок по малюсенькой крошке и потихоньку совали Ушастику.
