— Милая Кира, — положив руки на стол, печально проговорила мать Вадима, — я вас прекрасно понимаю. И вы совершенно правы в каждом своем слове. Ведь вы знаете: я всегда ценила, уважала вас и была на вашей стороне. А сейчас только одного хочу: позвольте Вадиму встретиться с вами. Я думаю, вы найдете его другим. Времени немало прошло — четыре года. Он многое понял. Не скажу, что сейчас стал таким, каким я хотела бы его видеть. Пока нет. Но уже другой. Лучше. Ему тяжело. Вы ему очень нужны…
Теперь тетя Кира молчала. От ее живости не осталось и следа. Смотрела в одну точку, ложечкой перекатывала в блюдце ягоду. С горечью сказала:
— Я ему нужна. Теперь нужна… Когда столько всего отравлено. Но ведь можно и так спросить: нужен ли мне Вадим?.. Алик, — сказала тетя Кира, — ты, пожалуй, все-таки пойди погуляй…
Алька не протестовал. Разговор, конечно, интересный, но кое-что, а возможно, и самое главное он уже понял. Понял, что тетя совсем не спешит прощать этого Вадима. Подумаешь, радость! Правильно сказала: он теперь и не нужен ей вовсе. Может, ей Петр Шмаков теперь нравится… И еще Алька понял, почувствовал, поверил: тетя не сделает ничего такого, от чего ему, Альке, будет плохо.
Успокоенный, Алька вышел из комнаты. Ладно, пусть хоть до вечера говорят. У него дела тоже важные. Как там черви-трубочники? Из грязи вылезли?
Вылезли, оказывается. Пока не все, правда, но в эмалированном тазу, в котором доверху была налита вода, несколькими живыми комочками уже копошились чистые, розовые трубочники.
Все сооружение стояло на крыльцо, ярко залитое солнцем. Тут же, на табуретке, в белой майке, открывавшей мускулистые руки, сидел Петр Шмаков. В больших пальцах он держал тонюсенький прутик и шевелил им грязь в деревянном четырехугольном решете.
— Я уже бросал червяков в аквариум! — радостно сообщил Валерка. — Так жрут, прямо дерутся!.. А ты чего так долго не приходил?
— Гости у нас, — насупившись, ответил Алька.
Петр ничего не спросил, лишь широкую бровь приподнял, вопросительно взглянул на Альку.
— Мать Вадима пришла, — еще более хмуро пояснил Алька.
— Так, — проговорил Петр и поднялся с табуретки…
Шмаков уже собирался нажать ручку газа — обогнать плетущийся трактор с прицепом, когда у входа в бакалейный магазин заметил Киру. В легком платьице и босоножках, с золотистой сумкой в руке, она показалась ему совсем девчонкой. И не подумаешь, что двадцать восемь. Он всего на год старше ее. А кто скажет, что только на год? Петру и тридцать пять дают. Эх, жизнь коромыслом! Сидит она, Кира, как заноза в сердце. Попробуй вырвать — больно.
Петр зарулил на обочину, заглушил мотор. Красный шлем он снял, повесил на руку и вошел в магазин.
Кира стояла в очереди в молочном отделе. Шмаков подошел сзади и, низко наклонившись над ней, сказал с улыбкой:
— Извиняюсь, гражданочка, вы — крайняя?
— Ах, это ты, Петр.
Она как будто и удивилась, и обрадовалась, но как-то сдержанно, в меру, и даже посчитала нужным шутливо поправить его:
— Вижу: не слушаешь по радио бесед о русском языке. Вместо «крайняя» говорят «последняя».
— Точно, — уже без улыбки ответил Шмаков. — Радио слушать некогда. Мы народ занятой.
— Хочешь сказать: я бездельница? — Она подняла тонкие брови.
— Не хочу… — Он помедлил и добавил: — Какая уж бездельница! Трудно тебя в последнее время перехватить.
— По-моему, наоборот. Театр уехал на гастроли, и я, бывает, весь день дома сижу.
— О том и толкую. Утром подвез бы на работу — не выходишь, у театра ждать — тоже… Один — ноль не в мою пользу.
— Между прочим, мой дом от твоего, если не ошибаюсь, не так и далеко. Помнится, мы даже соседи… Прошу вас, девушка, три бутылки молока, двести граммов масла, творогу…
Шмаков постоял в сторонке, пока Кире взвешивали творог и масло, и когда она подошла к нему, он продолжил прерванный разговор:
— Соседи! А толку-то…
Они вышли на улицу.
— Хоть сейчас подвезу. Не откажешься?
— А стоит ли? Взгляни — погода просто райская. Лучше пройтись… Да, что-то насчет соседей я не поняла.
— Что ж непонятного? — Петр зачем-то потрогал шлем. — Занятая очень стала. Гостей принимаешь… Это кто же приходил — мать Вадима твоего?
Кира внимательно и серьезно посмотрела на Шмакова:
— Моего?.. Да, был когда-то моим. Мужем был.
— Приехать собирается? Навестить? — Петр погладил блестящий шлем, будто смахивая с него невидимую пыль.
— Возможно…
Он надел шлем на голову, нахмурился:
— Говорить с ним будешь?
— Ты странный. — Кира пожала плечами. — Человек приедет, станет что-то говорить, а я, по-твоему, должна молчать?
Шмаков взялся обеими руками за руль:
— Так ты садишься? Поедешь?
— Зачем ты сердишься?
— Ты поедешь?
— Я пойду пешком. — Она повернулась и, стройная, прямая, зацокала каблучками по квадратным плитам тротуара.
Шмаков так рванул с места, что дрогнули желтые одуванчики, росшие на узеньком газоне.
Кира не прошла и сотни метров, как Петр уже спрыгнул с седла у своих тесовых ворот, закатил машину во двор. Потом сморщился, крякнул с досады и, не заходя в дом, крупным шагом поспешил обратно по улице.
«Нет, — подумал он, — рубить сплеча не годится. И характер показывать ни к чему. Только напугать можно…»
Он встретил ее за поворотом. На этот раз она удивилась, покачала головой:
— Однако и характер у тебя… Спичка. Хорошо, что не было инспектора ГАИ, непременно оштрафовал бы за превышение скорости.
— Прости, — виновато сказал Петр и протянул руку к сумке. — Разреши — помогу?
Она охотно разрешила:
— Это мне уже больше нравится.
— Сам не понимаю, что делаю, — сказал Петр. — Как лучше хочу, а получается… Злюсь. Еще Вадим этот!.. Зачем он тебе? Разбитый кувшин не склеишь… Кира, поедем с тобой в Прибалтику? Я в месткоме еще одну путевку попробую выбить.
— Не надо, Петр. Тем более выбивать. — Она тихо улыбнулась. — На днях я, видимо, в ГДР поеду, по туристической. Еще зимой подавала заявление.
— Вот так, — обескураженно развел он руками (в сумке даже молочные бутылки звякнули). — Снова один-ноль. А в чью пользу?
— Не в его, не думай. Не беспокойся насчет Вадима. Ты абсолютно прав, когда сказал о разбитом кувшине. Не склеишь, а главное, и не хочу склеивать. А что в разные места едем — это же прекрасно! Ты Прибалтику посмотришь, я — ГДР. Отдохнем, впечатлениями обменяемся. Подумаем…
— Опять подумаем, — вздохнул Петр. — Да не хочу я думать. Надоело. Я люблю тебя.
Они подошли к дому. Кира взяла у него сумку с продуктами. Помахала у калитки рукой.
— И все-таки, Петр, думать надо. Все это очень ответственно, мы не имеем права не думать…
Дорогу от своей калитки до пруда Алька знал во всех подробностях. За кормом теперь приходилось бегать чуть ли не каждый день. Рыбки в аквариумах и банках подрастали, появлялись новые, и чтобы насытить всю эту прожорливую ораву, нужно было покрутиться ой-ёй-ёй! Спасибо, червь-трубочник выручал. Он мог храниться в холодной воде значительно дольше, чем нежные дафнии.
На пути к пруду ничего интересного не было. Обычная дорога: одноэтажные дома на улице, окруженные заборами всех цветов, густая зелень за ними, дальше — крутой поворот, откуда видно полотно железной дороги с бетонными столбами и натянутыми электропроводами. Потом длинная кирпичная ограда — за ней помещается лесосклад — и снова переулок с рядами домов. Тут, в середине переулка, Алька всегда настораживался. Не то чтоб боялся идти мимо Галкиного дома — нет, просто он помнил (особенно после того случая, когда она подслушала их разговор с Валеркой о базаре), что в этом доме живет звеньевая, человек, который заинтересованно наблюдает за каждым их шагом.
И на этот раз, еще шагов за тридцать до Галкиного дома, друзья понизили голос и, словно по команде, повернули головы направо. Но звеньевой нигде не было. Зато в окне с настежь распахнутыми рамами они увидели Галкиного отца; он брился, глядя в круглое зеркало. Было даже слышно, как занудливой пчелой гудит в его руке электрическая бритва. За его плечом виднелся угол аквариума с зелеными растениями. Альке показалось, что и самих рыбешек он рассмотрел.
— Видел? — кивнул он на дом звеньевой. — Аквариум у нее. Настоящий!
— Сам рыбок подарил, — усмехнулся Валерка. — Это сколько же прошло?.. Больше месяца? Точно. Как раз бы на базар скоро нести. Шесть штук отдал? Вот посчитай, сколько из кармана уплыло.
— Да ладно! — как пикой, махнул Алька длинным сачком.
— Проладнаешься! Там ладно, здесь ладно — вот и не досчитал. Хозяин!
— Не обеднею, — стараясь наступать на тень собственной головы, сказал Алька. — Вот тетя послезавтра уедет — тогда уж я развернусь! Дней двадцать она проездит.
