СООБЩЕНИЕ ОБ ОТЦЕ
После того как Олев собрал свое радио, мы больше не живем словно на отрезанном от всего остального мира острове. Правда, мы по-прежнему в рабстве. Мы живем, как крепостные, потому что даже для поездки из одного города в другой нужно специальное разрешение. Теперь на все требуется разрешение или документ. Но на эфир власть нацистов не распространяется, хотя слушать Москву, конечно, запрещено. Из Москвы летят слова, которые вселяют в нас надежду и веру. Эти слова не задерживает линия фронта, им не страшны пули и снаряды. Чтобы слушать их, мы не просим у немцев разрешения. Мы не считаемся с запретом, потому что в душе мы вовсе не рабы и никогда ими не станем.
Радиоприемник Олева ловит сообщения о наступлении Красной Армии и о победных сражениях по всему широкому фронту, о беспорядочном отступлении немцев и о больших их потерях. Слушая эти известия, мы с каждым днем яснее понимаем, в какую сторону катится тележка истории. Результат исторического развития — вовсе не сила и мощь фашистской Германии, как говорит директор нашей гимназии, а наоборот — разгром фашистского государства. Нацисты не спасутся от разгрома и уничтожения — в этом мы с Олевом совершенно уверены.
Московское радио рассказывает о героических подвигах многих солдат и офицеров Эстонского корпуса, и мы с Олевом слушаем с захватывающим интересом.
Один из таких героев — младший лейтенант Альберт Каристе. Много часов он со своими людьми отражал натиск немецкого танкового десанта и не отступил ни на шаг. Когда немцы стали забрасывать его окоп гранатами, он ловил эти гранаты в воздухе и швырял обратно в немцев. Это был настоящий героический подвиг, потому что ведь неизвестно, в какой момент граната взорвется. Так он поймал и швырнул обратно целых пять гранат! И каждая граната сеяла смерть среди немцев. Но шестая граната взорвалась у него в руке. Каристе был тяжело ранен. Но он отказался покинуть поле боя, он сказал: «Я буду сражаться до конца!»
Сегодня мы с Олевом снова сидели возле радиоприемника и с волнением слушали, хотя на сей раз не говорилось прямо о героических подвигах. Радио сообщало о наградах, которыми Советское правительство отметило отвагу и мужество бойцов-эстонцев.
Орденом Красного Знамени награждены…
Орденом Отечественной войны I степени награждены…
Орденом Отечественной войны II степени награждены…
Орденом Красной Звезды награждены…
Сотни солдат и офицеров Эстонского корпуса награждены орденами и медалями.
Приемник Олева ловит имена мужественных людей, которые награждены медалью «За отвагу», а мы внимательно слушаем.
Младший сержант Аарон Эдуард Карлович…
Красноармеец Арулоо Эндель Юулиусович…
Все новые и новые имена. Чужие и все-таки знакомые фамилии.
Красноармеец Каазик Карл Эдуардович…
Сержант Каиро Амброзиус Яанович…
Красноармеец Отсман Оскар Андреевич…
Красноармеец Парм Готфрид Карлович…
Красноармеец Пихлат Айн Нигулович…
Имена… Имена… Имена…
Но я не слышал больше ни одного имени.
Диктор сказал: «Пихлат Айн Нигулович».
Не может быть двух Айнов Нигуловичей Пихлатов! Это мой отец!
— Ну, — сказал Олев, — твой отец отважный человек.
Но для меня сейчас самым важным было то, что мой отец жив.
Я даже не заметил, как Олев выключил радио.
— Мне пора, — сказал я.
— Куда?
— К маме.
На улице в этот день была оттепель. Со стрех капало. Я пошел к парникам — там работала мама. Воробьи прыгали по улице. Воробьи прыгали, и мой отец был жив.
Я не заметил, как все ускорял шаг и, наконец, побежал. На углу я столкнулся с двумя толстыми тетушками, но даже не извинился.
Я бежал. Юло Айнович Пихлат бежал по улицам родного города. Он страшно спешил, потому что отец его был жив и об этом нужно немедленно сообщить матери.
В конторе я, задыхаясь, спросил маму.
— Пройдите в парники, — ответили мне коротко.
Они здесь меня знали. Они знали, что я Юло Айнович Пихлат.
Мама возилась с цветочными горшками. На ней был рабочий халат.
— Мама! — крикнул я.
От неожиданности мама выпустила из рук цветочный горшок и испуганно оглянулась. Но, увидев меня, она улыбнулась.
— Мама! — сказал я. — Папа жив.
И тут вдруг мама обняла меня. Крепко обняла своими испачканными в земле руками. В нашей семье не принято обниматься. Но сейчас она обнимала меня.
— Ну, расскажи! — сказала наконец мама.
Новостей было не так уж много. Медаль «За отвагу». Вот и все. Но все-таки это очень много.
— Ведь не может же быть двух Айнов Нигуловичей Пихлатов, — сказал я. — Это, конечно же, отец.
— Конечно, сынок. Я верю, он вернется, — сказала мама. — Ох, я так на тебя набросилась, я тебя испачкала…
Она отряхнула мое плечо.
— Иди теперь. А то ты опоздаешь в школу.
— Мама! У нас есть еще мука?
— Да, немного есть.
— А Кыка снесла три яйца. Испеки вечером пирог.
— Хорошо, — сказала мама. — Так много яиц и не требуется.
— Ты все-таки возьми их все. Ведь такой день. Почти день рождения.
— Хорошо, — сказала мама. — Пусть так и будет.
Я ушел.
В воздухе уже чувствовалась весна. Солнце грело по-весеннему. И по-весеннему чирикали воробьи. Воробьи чирикали по-весеннему, и мой папа был жив.
Если бы не радиоприемник Олева, мы, возможно, и не узнали бы, что 23 апреля в Советском Союзе будет отмечаться шестисотлетний юбилей восстания эстонцев в Юрьеву ночь. Такое, наверно, вообще не пришло бы нам в голову, хотя мы и проходили восстание Юрьевой ночи в школе. Но теперь мы об этом знаем, Московское радио каждый день напоминает, что шестьсот лет назад запылали огни Юрьевой ночи и полилась кровь немецких угнетателей.
«Сейчас, — говорит Московское радио, — снова властвуют в Эстонии немецкие грабители-завоеватели, потомки древних псов-рыцарей. Снова уничтожается свобода и независимость эстонского народа. Каждый из нас должен спросить у себя: «Все ли я сделал, чтобы помочь разгромить фашистских захватчиков?»
— Мы должны отметить юбилей Юрьевой ночи, — считал Олев.
Да. Но как?
Шестьсот лет назад в Юрьеву ночь загорелись костры — сигнал к восстанию.
Вот я и сказал Олеву:
— Зажжем в Юрьеву ночь костер. Зажжем такой мощный огонь, чтобы немцы поняли — близится отмщение.
— Это не так просто, — сказал Олев. — Стоит нам зажечь огонь, как сразу же явится полиция.
— А нам вовсе не надо греться возле костра.
— Но где же мы зажжем свой костер? Его ведь не разожжешь посреди рыночной площади, прямо под носом у полиции. И нет смысла делать это в таком месте, откуда огонь никому не будет виден, — рассуждал Олев.
Требовалось найти подходящее место, и мы отправились такое место искать. Мы исходили весь город вдоль и поперек.
— Чтобы подать сигнал к восстанию Юрьевой ночи, — сказал я, — зажигали дом на высоком холме.
— Не станем же мы с тобой поджигать дома! — испугался Олев.
Я, конечно, не имел в виду, что мы с Олевом начнем поджигать дома. Война и так уже сожгла достаточно домов.
— А не могли бы мы зажечь свой костер в развалинах мельницы? — предложил я.
Мне вспомнилось, что у нас на окраине города есть небольшая горушка и на этой горушке вместо дома — развалины старинной мельницы. Когда-то молния ударила в эту мельницу. Теперь нет у нее ни крыльев, ни крыши. С нее, как со смотровой вышки, открывается прекрасный вид на окрестности.
Олев стукнул себя ладонью по лбу:
— Как это я сразу не догадался!
Остатки мельницы — это было превосходное место, самое верное место для костра Юрьевой ночи. Мы знали развалины мельницы, как свой карман.
Но было два обстоятельства, которые не очень-то нам нравились. Во-первых, неподалеку от мельницы находились бараки, где содержались военнопленные, так что охрана сразу же заметит, как мы зажигаем костер. И во-вторых, вокруг мельницы было очень голо. Значит, переправить туда горючее, не привлекая ничьего внимания, будет очень трудно.
— Если мы начнем ходить через пустырь с вязанками хвороста, — сказал я Олеву, — это непременно бросится в глаза. А когда затем вспыхнет огонь, виновные сразу же станут известны.
Но у Олева возникла другая идея:
— Зачем нам вязанки хвороста! У нас ведь есть целая бочка пороху, которую мы привезли из катакомбы. Он ведь прекрасно горит.
Что правда, то правда.
— И бояться немецких часовых тоже не имеет смысла, — продолжал Олев. — У меня есть бикфордов шнур. Мы зажжем костер с его помощью, а когда покажутся языки пламени, мы уже исчезнем.
Уже на следующий день немецкий солдат, который охранял бараки военнопленных, мог заметить на лугу двух гуляющих гимназистов примерно одинакового возраста. С портфелями в руках они медленно шли в сторону развалин мельницы. Похоже было, что они просто так проводят время и слушают на лугу первые весенние голоса птиц. Время от времени они нагибались, чтобы сорвать какой-нибудь весенний цветок, и тут же снова обращали свои взоры к синему небу. Наконец они поднялись на холм. Известно, что мальчишки всегда интересуются развалинами и тому подобными вещами. Гимназисты провели некоторое время внутри мельницы и потом снова направились в открытое поле, продолжая свою прогулку.
